Странное это ремесло

Райнов Богомил Николаев

Итак, сам я никогда подобным вопросом не задавался и не представляю, как бы следовало на него ответить. Этим я вовсе не хочу сказать, что, работая, беседую с призраками и что вообще дело у меня идет туго. Может, и туго, но в пределах допустимого. Для меня существует четкий рубеж между вымыслом или, если угодно, беллетристикой — с одной стороны и теоретическим исследованием — с другой. И если я иногда переступаю этот рубеж, то как раз для того, чтобы отдохнуть от одной сферы, перейдя в другую, и как раз тогда, когда чувствую: работа застопорилась.

От бездействия человек глупеет, это верно, но вечное напряжение тоже не плодотворно. Идеи все стремительней возникают в голове, не успеваешь записывать, образы

множатся, вытесняют друг дружку, мотор начинает перегреваться, и необходимо отключиться, чтобы дать ему время остыть. Отключиться или переключиться на что-то иное — скажем, на вычислительную машину.

В нашем ремесле — и не только в нашем — есть пределы скорости, их нельзя превышать, даже гениям это не проходит безнаказанно. Высокие скорости безопасны только для тех сочинителей, которые полагают, что литературный текст это, в конечном счете, всего лишь набор слов, а значит, и творчество — это лишь нагромождение слов, не более.

Единственное, что я твердо знаю: обычно у меня все определяется каким-то человеком, который прицепляется ко мне, мужчина это или женщина — безразлично. Иногда этот человек мне совершенно понятен, отлично знаком, иногда же образ его нечеток, изменчив, и я ломаю себе голову, пытаясь вспомнить, где я встречал его и встречал ли вообще. Это вовсе не галлюцинации — дело куда проще, это тень, которая следует за тобой, ничуть не мешая тебе бриться или пить кофе. Да, действительно, тень, но довольно нахальная, так как все время старается привлечь к себе твое внимание, пока не добьется своего. А когда добьется, ты забываешь о всех других делах и занимаешься только ею.

Вот тут-то и подходит для тебя час маленького реванша. Теперь ты диктуешь этой тени то или иное поведение сообразно твоим воззрениям, твоей прихоти, ты приказываешь ей совершать те или иные действия — сообразно твоим воззрениям и по твоей прихоти, ты изменяешь ее внешность, даже моделируешь ее характер, опять же в соответствии с твоими собственными представлениями и желаниями. В такие минуты у тебя даже голова идет кругом от сознания беспредельности твоей власти. Ты всесилен, ты можешь все создать, все уничтожить и вновь сотворить из той неуловимой материи, из которой сотканы наши мечты и наши кошмары. Ты всесилен… Вздор! Всесилен тот человек, который прицепился к тебе, и если ты уж слишком его третируешь, он мстит самым примитивным, самым вульгарным образом: обрекает твою книгу на провал.

Бывает, что все происходит в обратном порядке, от конца к началу, хотя в таком деле трудно сказать, где начало, а где конец. Например, какой-нибудь трагический случай, услышанный или увиденный, застревает у тебя в памяти и начинает притягивать к себе твои мысли — совершенно так же, как тот человек, о котором шла речь выше. Ты все чаще ловишь себя на том, что размышляешь об этом случае: отчего произошло так, а не иначе, не могло ли этого случая вовсе не произойти и в чем же истинная причина, что он произошел. И снова приходишь к человеку, поскольку двигательной пружиной всегда является, конечно же, человек, а не соседская кошка. И если этот человек так же неотвязен, как, например, та женщина, в которой и женского-то почти не осталось, тогда придется тебе все бросить и заняться ею одной.

В женщине, которая вынудила меня заняться ею, действительно оставалось мало женского — немолодая, укутанная в мокрую рваную шаль, на голове старомодная шляпа из черной соломки. А из-под шляпки смотрели на меня испуганные голубые глаза.

Я встретил ее в одном маленьком швейцарском городке. Но она быстро выветрилась из моей памяти. И возникла много позже, весной, в Экс-ан-Провансе.

Это произошло по чистой случайности, могло бы и не произойти. Иной раз просто диву даешься, как по чистой случайности с тобой происходят истории, которые потом ты выдаешь за собственное свершение.

Причиной послужило, вероятно, то, что я на несколько дней вырвался из Парижа с его бесконечными делами и заботами и в эти несколько дней был почти совершенно свободен.

Меня командировали в Экс-ан-Прованс в качестве наблюдателя на международную конференцию по вопросам культуры. Заседания проходили главным образом в спорах по терминологическим тонкостям, связанным с текстом заключительного документа, спорах, за которыми мой мозг, непривычный к подобным процедурам, отказывался следить. Представитель такой-то страны предлагал такое-то слово заменить другим словом. Лично я никакой разницы между этими двумя словами не видел, но означенный представитель утверждал, будто первое имеет определенный политический нюанс, и вежливость требовала, чтобы мы ему поверили. Дело казалось уже решенным, когда неожиданно поднимался представитель другой страны и говорил, что, на его взгляд, второе слово имеет некий нежелательный оттенок, и если первое слово следует заменить, то не вторым, а третьим, которое он любезно предлагал нашему вниманию и которое, по моей скромной оценке, было полностью равнозначно первым двум.

В зале было довольно душно, а на улице сияла ранняя провансальская весна и дул свежий ветерок — эти обстоятельства хотя и не имели непосредственного отношения к тексту заключительного документа, но не оставались незамеченными председателем: в полдень он неизменно прерывал заседание и сообщал, что вторая половина дня будет посвящена посещению окрестностей для ознакомления с памятниками культуры.

Я не любитель коллективных экскурсий на автокарах, когда на тебя в микрофон обрушивают сведения об исторических местах и развалинах, мимо которых ты проезжаешь. Мои самостоятельные экскурсии проходили, в основном, под тенистыми деревьями городских улиц, знакомился я преимущественно с вкусом эспрессо в ближайших заведениях и просто глазел по сторонам. Поэтому и в тот день, выпив изрядное количество кофе, я пошел побродить по городу и забрел в городской сад. Тут было тихо и сравнительно прохладно, я опустился на скамейку, заглядевшись на цветущий розовый куст, который рос по другую сторону аллеи, и уже почти задремал, когда женщина в рваной шали подошла ко мне и встала рядом. Это было не чудом, а естественной ассоциацией. Меня окружали цветы, и женщина протягивала ко мне трясущуюся руку с полуувядшим цветком. И я услышал тихий, робкий голос:

— Розу, месье…

Незнакомка исчезла, но чуть погодя возникла снова, и так продолжалось до вечера, она вынудила меня думать о ней почти до утра, на другой день не оставляла меня даже на заседании и во все паузы при обсуждении заключительного документа протягивала мне свою увядшую розу.

После обеда я купил в книжной лавке набор почтовой бумаги и расположился в городском саду. Не знаю, почему в саду, в кафе было бы куда удобнее — там стол и неограниченное количество чашечек кофе. Должно быть, я счел, что, раз мы накануне встретились тут, значит, тут нам и следует продолжить беседу в соседстве с роскошным розовым кустом. Так или иначе, я устроился на скамейке, и не успел наступить вечер, как я дописал свой первый рассказ «Юнгфрау».

Опыт научил меня, что беспристрастно оценить тобою созданное можно лишь по прошествии какого-то времени, поэтому следующие три часа я посвятил ужину и нескольким чашечкам кофе, наверстывая упущенное днем. И лишь когда возвратился к себе в номер, вынул исписанные в саду листки.

Я поудобнее откинулся в кресле, как это делаешь, предвкушая приятное чтение. А что может быть приятнее, чем читать свой первый, собственноручно тобою написанный рассказ? Увы, чем дальше я читал, тем яснее мне становилось, что этот первый рассказ — такой же провал, какими были и книга о моих парижских встречах, и очерк о Париже, и роман.