Странное это ремесло
Шрифт:
— Люди делают, что могут, — вступился за нас один из мужчин.
— Делать делают, да проку нету, — отозвался другой.
— А от чего есть прок? — спросил журналист.
— Что ты у меня спрашиваешь? Сам сыщи ответ. Ты ходил в школу, а я нет.
Мы двинулись дальше по узкому желобу, который постепенно расширялся. По одну его сторону появилось несколько более приличных строений. Тут был бидонвильский рынок. На ящиках был разложен товар: зачерствелые ломти хлеба, полусгнившие апельсины, грязные комья спрессованных фиников.
После долгого странствования по пригородам мы снова оказались в европейском квартале Алжира.
В этом городе не требовалось искать контрасты — они сами тебя находили. Однако опыт уже научил меня не слишком доверять им. Чем они эффектнее, тем больше риска, что читатель подумает: «Уж ты наговоришь!»
Сотрудник «Альже репюбликен» потратил на меня еще два дня. Этот славный, сердечный и любезный юноша порвал со своей мещанской семьей, чтобы вступить на путь, который вскоре привел его в подвалы полицейской инквизиции.
Поскольку я уже повидал в столице Алжира все, что хотел увидеть, я решил двинуться в глубь страны.
Было четыре утра. Озябший, невыспавшийся, прохаживался я по тротуару, а толпа арабов возле автобуса непрерывно росла и становилась все более шумной. Автобусу давно уже полагалось бы отойти, но тут не соблюдали особой точности, так как автостанция обслуживала в основном арабов.
Примерно в половине пятого появился наконец водитель, широкоплечий здоровяк с опухшей меланхоличной физиономией. Растолкав локтями толпу, он встал на подножку, обвел пассажиров беглым взглядом и кивнул мне. Не понимая, чем объяснить этот неожиданный знак внимания, я протолкался сквозь толпу и занял лучшее место, возле двери. Рядом со мной сел полный, приземистый сержант колониального легиона в красном берете и с еще более красным носом, настойчиво внушавшим мысль о том, что вино означает здоровье. Только после того, как мы, европейцы, уселись, пришла очередь туземцев — сначала в автобус влезли трое богатеев с женами, закутанными в шелковые покрывала, потом люди среднего сословия, а под конец беднота, которую затолкали, как скотину, на заднюю площадку.
Автобус тронулся и с грохотом понесся по безлюдным ночным улицам. За окном мелькали уже знакомые мне фасады зданий, украшенные неоновыми вывесками: «Алжирская пароходная компания», «Морские перевозки», «Фосфаты Константина». Я знал даже, кто скрывается за этими вывесками, — Шарль Шиафино, человек номер один в финансовой святой троице, которой, в сущности, принадлежал в те годы Алжир.
Перед кварталом «Мэзон каре» шоссе было перекрыто военными патрулями. В автобус ворвались вооруженные автоматами солдаты. Началась проверка документов, перелистывание каких-то списков, пристальное разглядывание встревоженных
— Дикость! — презрительно обронил сержант, когда мы снова двинулись в путь. — Палим из пушек по воробьям.
Поскольку его слова не могли быть обращены ни к кому, кроме меня, я позволил себе спросить:
— И война тоже не нужна?
— А вы как думаете? Конечно, не нужна, — произнес он, что было несколько неожиданно для представителя французских вооруженных сил. — Мы даже не знаем, против кого воюем. Те самые люди, которые днем доносят нам, где появились партизаны, ночью взрывают наши склады боеприпасов и стреляют в нас.
— Кое-какие умные головы считают, что надо ликвидировать всех подряд, — вступил в разговор водитель.
— Всех подряд? — проворчал сержант. — Вон в сорок пятом мы ликвидировали полмиллиона. И чего добились? Результат налицо.
— Ты напомни об этом Бидо! — снова отозвался водитель. — Черкни письмецо и заодно от меня привет передай.
— Эти министерские задницы думают, что им из Парижа все видать. А мы тут жаримся, как на сковородке. Весь народ не перестреляешь, а пока есть недостреленные, будут и враги…
— Вы считаете, что надо дать им самоуправление? — наивно спросил я.
Сержант недовольно шмыгнул своим красным носом.
— Ничего я такого не считаю. Первым делом, не доросли они еще до самоуправления. Они ведь как дети несмышленые. Во-вторых, эта земля вот уже сто лет французская. Мы вложили в нее свой труд, кровь проливали… И свою собственную тоже.
— В таком случае, не понимаю, какой вы видите выход?
Вместо ответа сержант похлопал себя по толстому выпяченному животу.
— Вот он, выход. Надо, чтоб у людей животы были набиты. Народ довели до отчаяния нищетой. Накорми его, и он утихнет.
Подогретый, должно быть, легкой выпивкой, мой сосед продолжал развивать свою теорию, но я уже не слушал его. В лунной ночи за окном бесконечной чередой проносились темные силуэты раскидистых пальм и печальных кипарисов, мелькали серебристые апельсиновые рощи, тянулись широкие, черные, тщательно обработанные поля.
— Прекрасная земля, месье, прекрасная! — воскликнул сержант. — Наш Боржо настоящий счастливчик!
С первого дня приезда я то и дело слышал это имя. Боржо был вторым в упоминавшейся мной троице, собственник мельниц и цементных заводов, владетельный принц текстиля — король земледельцев, прибиравший к рукам весь табак, виноград и хлеб, какой выращивался в стране. «Богат, как Боржо!» — говорили тут подобно тому, как в Париже говорят: «Богат, как Ротшильд».
После того как военные патрули останавливали нас еще три-четыре раза и из автобуса вывели еще нескольких «подозрительных», мы пересекли наконец плодородную прибрежную полосу и въехали в пояс горных цепей. Вокруг простирались бесконечные темные леса — казалось, они вбирали в себя темноту ночи, медленно сползавшую с бледнеющего неба.
— Пробковый дуб! — объяснил сержант.
«Блашет» — вспомнил я. Блашет — богач, владелец лесов, производитель пробки и лесоматериалов, третий из упомянутой троицы. Всесильной троицы, которой принадлежали буржуазные газеты, обрабатывающие общественное мнение, и которая располагала террористическими бандами, чтобы обрабатывать тех, до кого не доходила печатная пропаганда.