Странности любви

Жуховицкий Леонид Аронович

Комиссар заерзал на стуле:

— Старшую исключить, а младшую оставить?..

— Предлагаете исключить обеих? — обрезал его командир.

— Может, она и в самом деле для натирки? — неуверенно сказала Аня.

— Не смешите коллег, Анна Ивановна! — вяло отреагировал Игорь Павлович. — Натирка за червонец?

— А если дешевле нету? — хмыкнул комиссар. — Попробуй-ка, найди ее.

— И вы пробовали?

— У Тани и в самом деле суставы болят.

— Товарищи, товарищи! — Командир постучал карандашом по столу. — Не забывайте, зачем

мы собрались. Прошу по существу.

— А если по существу, — начала Полина, — то вы, Игорь Павлович, прекрасно понимаете, что это значит для Мироновой. Мы ведь не только характеристику ей испортим, но и…

— Она ее сама себе испортила! И если мы ее сейчас не накажем…

— …других будет трудно удержать в узде, — закончила за него Полина. — Известный способ закручивания гаек.

— Известный или нет, а я не вижу другого, чтобы навести дисциплину в отряде.

— Нечего было в командиры лезть, раз со зрением плохо, — повторила Полина слова директора.

— Вообще надо что-то делать, — не, глядя на Полину, предложил комиссар. — В отряде такое творится… Надо их остановить.

— Кнутом?

— Кнут, Полина Васильевна, надежный союзник любой демократии. И самое быстродействующее средство, — поддержал командир.

Аня, с тревогой переводившая взгляд с Полины на Игоря Павловича, поспешила вернуть их от политических дискуссий к повестке дня:

— Но Зоя виновата нисколько не меньше! Это она все затеяла, верно, Полина Васильевна?

— Ее вина недоказуема. А вот сестру директор поймал с поличным. Короче, давайте проголосуем. Полина Васильевна, как я понимаю, против исключения Мироновой. Кто за? — Комиссар, по-прежнему не глядя на Полину, медленно поднял руку. — А вы, Анна Ивановна? Воздержались, надо полагать? Итак — большинство за при одном против и одном воздержавшемся, — подвел итоги голосования.

Не успел командир отстукать свой приказ на машинке, как услышал крики и топот ног бегущих в сторону Фроськиного омута.

Бросившуюся в него Нефертити спасли — к счастью, в это время поблизости оказалась тетя Клава, промышлявшая удочкой для "щец из щучки". Таня отделалась сравнительно легко: наглоталась воды, да на теле было несколько кровоподтеков.

Когда Полина влетела в кабинет врача, куда поместили Миронову, Таня лежала лицом к стене, с закрытыми глазами и плотно сжатым ртом. Катя Роднина стерилизовала шприцы, а тетя Клава, сидящая у Таниного изголовья, гладила ее и причитала:

— Ой ты, деточка ты моя горькая, да разве ж так можно? Да что ж ты глазоньки-то свои не пожалела? И рученьки свои красивые не пощадила? Вон кожа-то у тебя какая белая да гладкая, — осторожно проводила жесткой, как терка, ладонью по голому Таниному плечу. — Вон синячищи какие здоровенные!.. Ничего, все пройдет, все уляжется. Я тоже, когда сыночка своего, Петеньку, похоронила… Он у меня шофером работал, позапрошлой зимой на машине разбился. Думала, не смогу жить, глаз никогда не выплачу. А вот живу. Той же задницей на той же табуретке сижу.

Ничего…

За дверью столпились студенты, жаждущие прорваться к Мироновой, и Полина вышла их утихомирить:

— Расходитесь, Тане нужен сейчас покой, — уговаривала их.

Отогнав всех от двери, направилась было к себе, но ее догнал Галкин:

— Полина Васильевна… я… тут вот… короче, передайте это Тане, — достал из-под джинсовой куртки целлофановый сверток, неловко сунул его Полине.

— Что это?

— Да так, ерунда. Атласные туфельки — родители по моей просьбе достали. Блажь, конечно, ерунда… Но, может, ей будет приятно, а?

— Конечно. Но вы должны передать ей это сами. Не сейчас, конечно, потом.

Вернув Галкину сверток, отправилась в свою комнату: ее сильно знобило, болела голова.

Едва открыв дверь, услышала приглушенные рыдания.

— Аня, что случилось? — бросилась к кровати, на которой, уткнувшись лицом в подушки, плакала Аня.

Полина обняла ее за вздрагивающие плечи.

— Не надо, Полина Васильевна! Это я, я во всем виновата! Если бы я проголосовала против, Миронова бы…

— Успокойся, Аня, твой голос все равно бы ничего не решил: было бы фифти-фифти. А у командира — право выбора, ты же знаешь. Не из-за тебя же она…

— Из-за всего вместе, — всхлипывала Аня. — Нет, я должна была голосовать против. Должна! Командир… Игорь… он меня просто гипнотизирует.

Вдруг она перестала плакать, села в кровати.

— Я очень плохая, а, Полина Васильевна? Ведь у него семья. Правда, он говорит, что не живет с ними. Уже больше года. Но все равно. Мне ведь от него ничего не надо. Ничего, кроме ребенка.

И вдруг снова разрыдалась:

— Я так хочу ребенка, так хочу! Хочу быть матерью: воспитывать…

— Будешь, Анечка, будешь! Ложись, успокойся. Сейчас я чаю…

Сунула в кружку кипятильник, заварила чай. Налила стакан Ане и сама выпила — вместе с аспирином и тройчаткой, легла в постель.

Аня успокоилась, повернулась к лежащей Полине:

— И перед вами я виновата, Полина Васильевна. Я ведь хотела назло командиру. А Александр Витальевич…

— Анечка, да уймись ты, ради бога! — взмолилась Полина. — Иначе у меня голова разлетится на куски.

— Заболели? — встревожилась Аня. Вскочила с постели, приложила руку к Полининому лбу: — Да у вас жар, Полина Васильевна! Я врача позову! Катю…

— Не надо, я у нее была. Кате сейчас и без того дел хватает. Лучше укрой меня еще чем-нибудь.

Аня стащила со своей постели одеяло, укутала Полину и, сев на край ее кровати, вздохнула:

— Аборт делать не стану. Оставлю — пусть растет, верно? А трудно рожать, Полина Васильевна?

Остальное Полина плохо помнит: все смешалось, ушло в туман, ее лихорадило — не могла согреться под двумя одеялами. Температура полезла, горло будто наждаком драли. Катя Роднина кормила ее какими-то пилюлями, порошками… "Надо бы госпитализировать", — качала головой, глядя на градусник.