Странные занятия
Шрифт:
— Вот черт, все тело ломит! Который час? Клянусь звездами, девочка, ты была хороша! Я бы еще поскакал, не будь так поздно. Но долг зовет, пора бежать в кровать.
Поднявшись, он завозился в темноте с брюками.
Флоренс осталась на земле. В тело заползал холод.
— Когда мы встретимся снова, Сэмуэль?
— Э-э… уверен, на каком-нибудь матче, — беспечно ответил Сперуинк.
— Не похоже на клятвы вечной любви, какие ты только что приносил.
— Боюсь, придется тебе удовлетвориться этим, киска. Одного я не могу вынести: чтобы меня стреножили, как какого-нибудь горного барана на папиной бойне. Ты должна принимать меня таким, какой
Цепляясь за ствол дерева, Флоренс не без боли поднялась на ноги. Не задержавшись хотя бы на йоту, чтобы оправить расхристанную одежду, она вышла из-под полога ветвей и направилась к игровому полю.
— Погоди, погоди! — нервно окликнул Сперуинк, стараясь, чтобы никто больше его не услышал. — Сперва приведи себя в порядок, девочка.
Флоренс не ответила, продолжая идти ровным шагом.
Сперуинк утратил былую самоуверенность.
— Остановись, дурочка! Что, скажи на милость, ты задумала?
Флоренс уходила все дальше и дальше, не обращая внимания на его призывы. Он пробежал за ней несколько шагов, передумал и бросился в противоположную сторону.
Флоренс шла к болельщикам «Синих дьяволов» и «Амфибий», которые пока ее не заметили. В голове — только льдисто-холодная ясность и решимость ничего не чувствовать, именно это отражалось у нее на лице. А в душе — смесь непонимания, растерянности и боли, — вот эта часть съежилась и мяукала где-то в глубине, как потерявшийся, еще не отученный от материнского молока котенок.
В вышине безразлично светили звезды, к которым взывал, восхваляя ее, Сперуинк. Неужели там действительно есть мужчины, люди, которые покупают люксарную ткань? Такие, как Сперуинк? Вполне вероятно. Смотрят ли они на нее сейчас? Их способности, их обычаи известны. Десять ярких звезд, составлявших созвездие Корабль Фактора, как будто сияли с особым обвинением.
Один раз она споткнулась. Однако теперь причиной было не возбуждение, а всего лишь скрытая за пучком травы норка грызуна.
Матч закончился, когда Флоренс достигла толпы. Игроки как раз покидали поле: победители — ликуя, проигравшие — утешая друг друга и похваляясь успехом в неизбежном ответном матче. Зрители рассыпались на поздравляющие кучки вокруг родных. Флоренс пересекла периметр факелов и слепо вошла в столпотворение: юбки на талии наискось, грудь бесстыдно обнажена.
Повисла краткая потрясенная тишина. Потом все бросились к ней, мужчины с ворчанием и возмущенными криками, женщины с серьезной, приземленной заботой, а сбежавшиеся дети смотрели, широко раскрыв глаза. Все пытались заставить ее заговорить. Флоренс открыла рот, но не смогла издать ни звука. Почему-то перед ней все маячило только лицо маленькой, цеплявшейся за материнские юбки девочки. Неужели она сама когда-то была такой?
Кто-то, накрывая наготу, набросил ей на плечи одеяло. Потом появились родители. Мама прижимала к бедру младшенького, Алана. Она подбежала к Флоренс и попыталась ее обнять, но забыла поставить Алана на землю и в конце концов неловко обняла обоих детей. Затем рядом с Флоренс возник Чарли. Ей он показался необъяснимо выше, чем раньше, будто труды на игровом поле вытянули его и закалили. Сжав руку, он стал гладить ее по волосам.
— Все хорошо, Флой, все хорошо, — только и сказал он, но почему-то этого хватило, чтобы полились слезы.
Роджер Кэйрнкросс кричал в ночь — никому и всем:
— Кто знает, что случилось? Выходите! Говорите же, черт бы вас побрал!
Не получив ответа, он повернулся к дочери и схватил ее за плечи:
— Кто это сделал, девочка? Ты
В усах отца запутались капли слюны. Лицо у него было красное, как клевер. Флоренс опустила глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. Тогда он встряхнул ее с такой силой, что, казалось, загремели все кости.
— Потаскуха! Уличная девка! Так мы тебя воспитали? Ради этого я тружусь от восхода до заката? Ты назовешь его имя, даже если мне придется это из тебя выбить!
Чарли попытался оттащить отца, но Кэйрнкросс-старший яростно его стряхнул. Тогда на него навалились другие сельчане, товарищи с фабрики, и оторвали от Флоренс.
— Разве ты не видишь, что она не в себе, друг? Ей нужно домой, ей нужно, чтобы за ней ухаживали, а не ругали. Твоя дочь — хорошая девушка, она придет в себя. Просто дай ей немного времени.
Кэйрнкросс начал успокаиваться.
— А как же тот негодяй, который посмел к ней прикоснуться?
— Он не может покинуть Долину, не выдав себя. Для него нет ни одной лазейки. Ты же сам понимаешь.
Кэйрнкросс, нехотя соглашаясь, кивнул.
— Тогда ладно, поедем домой.
В повозке по дороге к дому Флоренс, завернувшись в одолженное одеяло, полулежала, дрожа, головой у матери на коленях. Каждые несколько минут пахнущий затхлым тележник, который тащил повозку, издавал горестный рев, будто жаловался, что приходится работать так поздно. Флоренс вспоминала все праздничные возвращения в родной поселок, как она пела и смеялась вместе с друзьями. Будут ли еще когда-нибудь такие дни? Она тихонько заплакала. Почему она не смогла ничего сказать? Понемногу ее начал душить гнев. А почему она должна была говорить? Разве нельзя оставить ее в покое, пока она сама во всем не разберется? Какое у них право приставать к ней с вопросами? Чем больше она думала, тем больше злилась. К тому времени, когда они достигли поселка, рыдания Флоренс утихли. Теперь на лице у нее отражалось лишь каменное безразличие.
Повозка остановилась перед домом Кэйрнкроссов. Их сосед, холостяк средних лет, живущий со вдовым отцом, слишком старым, чтобы работать на Фабрике, высунулся за дверь посмотреть и цокнул языком со смесью сочувствия и упрека. Отвернув лицо, Флоренс позволила отвести себя в дом.
Оказавшись в гостиной, она заговорила — впервые с тех пор, как ушла от Сперуинка.
— Я бы хотела помыться.
— Фактор милосердный, наконец-то обрела дар речи, — не без сарказма сказал отец. — Может, теперь узнаем, почему ты навлекла такой позор на нашу семью.
Флоренс ничего не ответила, только ушла к себе в комнату. Мать вскоре принесла туда белый таз и кувшин согретой на плите воды, несколько полотенец и мочалку. Оставшись одна, Флоренс воспользовалась ночным горшком, потом оттерла с себя мерзостный запах Сперуинка. Надев ночную рубашку, она накинула халат и сунула ноги в тапочки, отороченные поверху мехом голубой лисы. Теперь она знала: что бы ни произошло, она ни слова ни скажет о случившемся.
Вернувшись в гостиную, Флоренс села на диван и там стала центром недоуменных взглядов семьи. Сперва мягко, потом, когда она отказывалась отвечать на любые его вопросы, все более и более грубо отец старался выпытать, что с ней случилось. На все уговоры и угрозы, на воззвания к здравому смыслу и логике, к чести, долгу и дочерней любви она хранила молчание. Мольбы матери тоже на нее не подействовали. Чем ближе была ночь, тем больше терял терпение отец. Несколько раз он замахивался, будто хотел ее ударить. Наконец он это сделал — раскрытой ладонью по лицу.