Странные занятия
Шрифт:
В следующие двадцать лет это мгновение будет кульминацией, неизреченным богоявлением и мерилом в жизни Чарли Кэйрнкросса. Ни первый поцелуй, ни одобрение начальников, ни рождение детей, ни похвала самого Фактора не смогут сравниться с этим светозарным мгновением.
Повинуясь предчувствию, подхваченный силами, которых не мог бы ни назвать, ни контролировать, Чарли, рискуя свалиться и сломать себе шею, забыв про тяжелые, неуклюжие ботинки, начал подпрыгивать и отплясывать, улюлюкать и вопить в легкомысленном, безумном танце на кирпичах, отплясывать, словно мохнорылый дикарь с Южного полюса, торжествующий над черепами поверженных врагов. Мальчики внизу завороженно смотрели, как худой парнишка бешено размахивает руками и ногами. Прежде никто
Трудно сказать, сколько бы продолжался победный танец Чарли, если б не настал полдень. Где-то поблизости громко забил большой колокол, и по всей Долине эхом откликнулись собратья. Эти медные удары нарушили духовидческое упоение Чарли и гипнотический транс его аудитории. Тщетно отряхиваясь, мальчишки тут же начали карабкаться вниз с кирпичной горы.
Очнувшись от исступления, Чарли взглянул в безоблачное летнее небо. В его аквамариновых глубинах лениво парили несколько коршунов-утесников. Огромное голубовато-белое солнце висело прямо над головой. Действительно полдень, и, несмотря на уникальный и поразительный подвиг, все равно нужно нести ленч. Заведенный порядок Фабрики и Долины не прервется даже ради трансцендентного — особенно ради трансцендентного.
Сместив вниз центр тяжести, чтобы не рухнуть, Чарли стал зигзагом сползать с кучи. Когда он слез, остальные мальчишки уже исчезли среди ближайших домов. Чарли поспешил следом.
Свалка кирпичей находилась на окраине поселка, сразу за последними домами. Эти двухэтажные кирпичные домики ровными, прерываемыми садиками шеренгами выстроились вдоль Фабрики, как на параде. Невзирая на обилие места в Долине, они по-семейному сгрудились, будто смыкали ряды перед загадками окружающего мира.
По традиции мастера-каменщики сносили строительный мусор сюда, на последний клочок ровной, расчищенной земли перед лесистыми склонами, образующими восточный край Долины. За десятилетия непогоды почва напиталась отбросами и стоками с груды, став практически бесплодной. Среди кирпичных щупальцев росли только самые стойкие сорняки. Сурепий, чьи броские весенние цветы уже остались лишь в воспоминаниях и чьи ядовитые желтые стручки иногда собирали для рвотной настойки; местные колокольчики-росянки, мягко щелкающие челюстями вслед случайно пролетевшему насекомому; девичий волос, чьи черные плети в беспорядке простерлись на красных осколках… За ними вела назад в поселок протоптанная дорожка, по которой трусили поколения мальчишек.
На полпути к свалке эту тропинку, словно узкий травяной меридиан, пересекал под прямым углом проселок с двойной колеей. Проселок, как Суолебурн, как сама Фабрика, уходил на север и юг, в южном направлении он тянулся вдоль всей Долины туда, где из рукотворного, обложенного кирпичом жерла вытекала Суолебурн. А на противоположном конце всегда шло новое строительство.
Оказавшись в тени суровых кирпичных жилищ (каждое двухэтажное, внутри разделенное стенкой, чтобы в нем могли поселиться две семьи; компактные и ухоженные садики, сменив бесполезные газоны, прикорнули как часовые у двери гордых владельцев), Чарли ускорил шаги. Он знал, что мать его ждет. И, что важнее, отец тоже.
На пересекающих поселок дорожках Чарли встречал многих мальчишек, спешащих по такому же, как у него, делу. Однако они уже побывали дома и теперь сломя голову бежали, размахивая жестяными судками с притертой крышкой и глиняными бутылями, заткнутыми керамической пробкой в проволочной оплетке. Глиняные бутыли были скользкими от выступивших капель, таким холодным стало их содержимое, пролежав все утро в семейном колодце.
Вскоре Чарли оказался возле своего дома, ничем не отличающегося от остальных, но тем не менее бесконечно знакомого и родного. В дверях стояла женщина с косами цвета меда и нетерпеливо постукивала ногой под длинной медового цвета юбкой, держа в руках судок с ленчем и бутыль с пивом для отца. Левый уголок ее рта, подергиваясь, приподнимал большую черную родинку
Попытки Чарли объяснить свое опоздание и растрепанность мать оборвала словами:
— Никаких извинений, сорванец. Просто отнеси папе еду, пока не остыла.
Даже не переступив порог, Чарли схватил судок и бутыль и был таков.
Чарли бежал по узким, пепельным от пыли проулкам, которые лишь недавно сохли после летних дождей, и под его крепкими, высокими ботинками на кожаной подошве скрипел гравий, точно с хрустом давились леденцы. Со временем он нагнал остальных мальчиков, которые, оказывается, не так уж его опередили. Они (по неосознанной и повседневной тяге к стадности, словно уже сейчас стремились наверстать одиночество, на которое будут обречены у станков на Фабрике) слетелись из различных мест и дальше неслись ликующей ватагой по последнему тенистому участку дороги среди сомкнувших ряды домов. Временами один судок неуклюже ударялся о другой, издавая глухой стук, а в ответ неслись обеспокоенные, воинственные предостережения:
— Поосторожнее с папашиной жратвой, болван!
Некоторые мальчики несли по два или больше судка — для отца и братьев.
Увидев Чарли, многие снова заулюлюкали, прославляя за устроенное на кирпичной горе представление. Несколько даже изобразили его упоенный танец, придав ему нелепости, которой Чарли определенно не помнил. Неужели он и впрямь выглядел так глупо? Или восприятие друзей искажает пережитое им? Уже не в первый раз Чарли осознал свою отстраненность. И спросил себя, возможно ли вообще доподлинно передать или понять нечто столь острое, что он тогда испытал…
Наконец мальчишки вырвались из материнских объятий поселка, оставив позади тени ради алмазной прозрачности солнечного света, отвесными лучами падавшего на широкий простор буйнотравного поля, уходящего вдаль к Фабрике. Пепельная гравиевая дорога тянулась по этой ничейной земле между домом и работой и вела к кирпичной громаде, которая была Фабрикой.
С этого места невозможно было охватить взглядом всю Фабрику, отсюда она казалась лишь бесконечной, высокой, темной глухой стеной, накрытой покатой крышей, чьи бесконечные толстые черепицы походили на чешую неведомого зверя. Она тянулась в обе стороны, насколько хватало глаз, разделяя Долину, как линейка, положенная поперек муравейника. Ее величественность и огромность казались настолько привычными, настолько само собой разумеющимися, что мальчишки не обращали на это никакого внимания. Их занимала предстоящая встреча с отцами.
Они мчались через ароматную, некошеную траву по пояс и только несколько разомкнули ряды — кое-кто останавливался рассмотреть цветок или насекомое, а после бежал догонять остальных. Через минуту-другую они пересекли полосу ничейной земли и вступили на территорию самой Фабрики. Здесь, как и у горы кирпичей, земля была бесплодной из-за пропитывавшего ее десятилетиями отработанного машинного масла, и выживали на ней только самые цепкие и выносливые сорняки. Запах органических отбросов (Чарли как-то слышал, что машинное масло изготавливали из особого растения, которое в этих краях не водится) был насыщенным, острым, но не отталкивающим, особенно для тех, кому знаком с младых ногтей: ведь он въелся в морщины мозолистых отцовских рук, им веяло, когда эти руки рассеянно тянулись погладить по головке малыша в колыбели. Сам воздух здесь пах жареной на прогорклом масле едой.
Вместе с остальными Чарли спешил через эту промасленную свалку к провалу в стене Фабрики, который закрывали широкие двустворчатые ворота. Над воротами поднималась из крыши башня с часами, а перед ними — кажущееся здесь неуместным, чужеродным — множество простых скамей без спинок. Позолоченные стрелки часов на башне застыли на десяти минутах второго, но вот-вот сдвинутся, неумолимо скашивая оставшееся до работы время. Под их суровым ходом скамьи заполняли потные и мускулистые, голодные и уставшие мужчины и их сыновья постарше, похожие на съежившиеся или еще не надутые копии отцов.