Странствие бездомных
Шрифт:
Только потом, года через два-три, в России, когда меня донимали расспросами разные любопытные тетки — где мой отец, почему не живет с нами, — до меня дошло, что в этом виновна Тереза, и я ее возненавидела.
Разлука со мной мучает маму. Она жалеет уже, что оставила меня «в залог», ей тревожно. Между нами не только расстояние, но и война с непредсказуемыми поворотами. Война и разрыв с отцом все более ощутимы как непоправимое бедствие, как крушение жизни.
«Дорогой мой Тусёночек, здравствуй! Поцелуемся крепенько. Я тебе не писала, потому что была очень, очень занята, у меня не было времени и не было хорошеньких открыточек. Сегодня я пишу тебе ночью, когда уже все спят… Милая, милая деточка моя! Сегодня поехал к тебе твой любимый Конек-горбунок».
«Здравствуй,
Мама работала тогда (служила) в Земгоре [14] статистиком и участвовала в партийной (с начала войны — опять нелегальной) работе. Но и большая загруженность не спасала ее от тоски. Письма отца про «деточку», как видно, были очень редки. К моим каракулям он не добавлял ни слова, писал только адрес: «Москва, Никитский бульвар, д. 19, кв. 5. Г-же Любови Николаевне Радченко». Но для мамы, конечно, было ощутимо его присутствие в каждой моей открытке — это он усаживал меня писать, он чертил две-три линии, чтобы мои кривули выглядели получше. Незримый, он неслышно возникал рядом. Но немое присутствие отца не утешало — тут же высовывалась Тереза, следящая ревнивым глазом за нашей перепиской, судя по всему, для нее нежелательной.
14
Комитет Всероссийского земского и городского совета по снабжению армии (1915 г.).
Мама мучается в одиночестве, ожидая весточки, временами ее тревога прорывается в жалобных укорах.
«Дорогие мои! Сегодня что-то обуял меня суеверный страх, и не могу, чтобы не написать. Видела во сне, что Тусик полез в пролёт лифта и падает с шестого этажа. Я закричала, проснулась и все не могу успокоиться. Днем еще получила письмо от Эм. Герм. [15] — оно еще больше меня взбудоражило, всколыхнуло опять целую полосу жизни. Человек слабоват бывает, и вот я позволяю глупо себя вести… Нехорошо то, что не можешь ни с кем просто себя чувствовать. Но всё это как-нибудь пройдет. Целую деточку и посылаю ей картинки. Пишите мне чаще про деточку».
15
Эмма Германовна Г. — первая жена отца, с которой он расстался, став революционером.
Отец отвечал через меня:
«Мама милая я здарова не безпокойся я на окно не лазу папа за мной смотрит целую и папа целую Нина играет в игру».
Меня отвлекает игра, мне хочется быть с Ниной больше, чем писать.
Очень редко отец все же писал, и мама была благодарна.
«Мишка у меня бывает по ночам и говорит про тебя. Все твои картинки получаю. Тебе посылаю часто тоже. Получаешь ли?.. Теперь я иногда играю с таким же маленьким мальчиком, как ты, ему столько же лет. Это твой брат двоюродный, Колюшка, он очень милый. Передай папе привет от меня, и спасибо ему за письмо о тебе…»
Письма отца радовали, но и усиливали ощущение покинутости, обманутой надежды, хотелось внимания, участия, может даже, его жалости.
«Что же ты все молчишь, дорогая моя девочка? Здорова ли ты? Я заболела сильно, уже несколько дней не хожу на работу и лежу, жар, болит горло, голос пропал совсем, а когда кашляешь, кровь понемножку показывается».
«Скучаю, тоскую без тебя, моя крошечка, тоскую сильно-сильно и жду тебя. Скорее напиши мне, приедешь ли ко мне».
Да, надежда на то, что дочка поможет отцу одуматься и вернуться, угасла, и мама, готовая простить и забыть, понимала — пора меня забирать. Она боялась, что я отвыкну от нее, беспокоилась, представляя мою гостиничную жизнь.
Одиннадцатого декабря, за неделю до дня моего рождения, мама пишет совсем отчаянное письмо. Это последний
«В шестую годовщину 18. XII хотела бы быть вместе с вами. Ведь родился в этот день наш Тусик, а я не буду с вами. Не буду? Никак ведь не буду? Никогда не буду! Поцелуй за меня нежненько нашу деточку. Всего хорошего. Будьте здоровы. Этот букетик [на открытке изображены красные маки. — Н. Б.] так похож на давешний, что на восемнадцатое декабря захотелось его послать. Ведь это… ну да все равно».
Мама понимает: пора забирать дочку, видно, растить ее придется одной. Письмо мамы от 11 декабря, вероятно, было прощанием с отцом, с их прошлым.
До самой смерти хранила мама — не в альбоме, а в сумочке, которую возила всюду с собой, — открытку с изображением небольшой скульптуры с «осенней выставки 1917 года». Маленькая группа — мать с ребенком, две фигурки. Не люди и не звери, два существа с мордами, похожие на медведей, хотя и не медведи. Мать прижимает к себе дитя, кутая в свой платок, дитя льнет к матери. Одиночество, тоска, заброшенность. Название скульптуры: «В целом мире одни». Почему у меня перехватывает горло от этой открытки? Представляю, как увидела ее или, может, саму скульптуру мама, как сжалось ее сердце. Сжимается и мое от жалости, и не только к маме — ко всем брошенным с детьми матерям. Хочется сказать: думайте, прежде чем родить дитя. Подумайте, оставляя, как будет искать вас маленький, как осудит, выросши, большой.
Поиски оказии
Забрать меня из-за границы маме было непросто. Шла война, поездки были крайне затруднены. Пока же отец посылает маме сделанную к моему шестилетию фотографию, но вряд ли она могла ее обрадовать. На карточке изображена «маленькая дама» в кресле: ноги в белых туфельках на каблучке скрещены, в руке — опущенный головкой книзу белый цветок, волосы подстрижены, с челкой, взгляд и поза напряженные. На обороте я написала: «Для мамы и Люси» — уже не печатными, а письменными буквами, которые, видно, только осваивала. Что-то чужое должна была почувствовать мама в этом манерном портрете. Да, надо поскорее забирать дочку.
В конце 1915 года в войну втянулись все европейские страны. Мир, перерезанный фронтами, разделился. Поездки из России за границу прекратились или почти прекратились. Прямые пути заменились окружными, во всем требовалась осмотрительность и осторожность. Мама долго искала в Москве и в Питере оказию — кто бы мог привезти меня. Наконец мамина приятельница Мальвина Марковна сообщила, что едет в Швейцарию по поручению богатого предпринимателя, с детьми которого занималась иностранными языками. Он просил ее привезти из швейцарской лечебницы его больную, умственно отсталую дочь. Путешествие предполагалось длительное, обеспечивалось деньгами и, в случае надобности, помощью зарубежных компаньонов.
Мальвина (так называла ее мама) обещала забрать меня на обратном пути и доставить в Петербург. Хватит уж маме тосковать в одиночестве, с ребенком ее жизнь будет теплей и веселей, некогда будет предаваться печалям. Особенно мучилась мама в праздники.
«…И елочка ваша будет без меня. Мне очень-очень грустно, что я не могу быть с тобой на елочке, даже плакать буду, наверное…»
«Милый Тусёночек, здравствуй! У тебя уже прошло датское Рождество, а у нас будет завтра русское. Сегодня уже можно не идти на работу, отдыхать. Елку устраивать не для кого, и я собираюсь уехать на праздники. Люся уехала к дяде в Киев. Женя не может приехать, ей мы послали посылочку. [16] Помнишь, как на Рождество в Берлине у нас была елка и был Игорек со Стенечкой и мы весело играли… У вас уже Новый год будет, когда ты получишь эту открытку. Желаю тебе всего хорошего, будь здорова. Поздравь за меня Волика [так звали мы папу. — Н. Б.] и поцелуй его и скажи, чтоб был здоров тоже».
16
Евгения была сестрой милосердия на фронте.