Странствие бездомных
Шрифт:
«Приезжай к нам», — звала я. Думаю, что отец уже знал о планах мамы: она подала в жандармское управление прошение — разрешить ей отбыть срок высылки за границей. Такой способ «наказания» политических практиковался. Ленин тоже воспользовался им в 1900 году. Конечно, ссылку в Сибирь не заменяли, но высылку из крупных городов России почему было не заменить каким-нибудь Берлином или Парижем?
Открытку с нашими нежностями мама получила в печальные дни, когда вернулась с похорон Степана Ивановича. Он умер 10 августа 1911 года в Петербурге, и маме разрешили поехать на похороны. Степан Иванович умирал в больнице на Васильевском острове. Непомерные труды, заботы и огорчения подорвали давно его здоровье, и сердце сдало окончательно. А было ему всего 44 года. Приехали из Киева дочери, еще застав отца в живых, дежурили возле него. С ними была, конечно, и тетя
В моем альбоме есть мамина псковская фотография. На паспарту — фирменный знак: «М. Герасимов. Псков» — и оттиснутый по краю год: «1911». Любовь Николаевна красивая, стройная, лицо печальное, усталое, но в выражении его — твердость. Главное в ее облике — гордая стать, она снята в рост. Ей сорок лет — возраст зрелости и расцвета при сильной душе.
На голове большая шляпа — мода того времени, — украшенная лентами и бантами. Сама мама назовет ее при очередном нашем разглядывании альбома непочтительно — «воронье гнездо». Но я не согласна: это мамино привычное, ироническое отношение к себе. Шляпа украшает, я бы сказала, увенчивает ее, придает торжественность ее облику. Мать здесь очень хороша и, конечно, хотела быть красивой — пошлет отцу в Мюнхен, если жандармы откажут в выезде. Слава Богу, не отказали!
«…Вы там (в Мюнхене) жили с папой очень трудно, — пишет мне мама в 1939 году, — так как ему необходимо было ходить в библиотеку заниматься, чтобы писать для заработка в газету (он был корреспондентом в Германии от газеты „Киевская мысль“, писал под псевдонимом „Энзис“). Тебя надо было оставлять у кого-нибудь из знакомых на время, а ты этого не хотела, не любила и много плакала».
Два счастливых года
Наконец семья наша воссоединяется в Берлине.
«…Я поехала к вам в Берлин, где мы и жили с тобой в маленькой квартирке, жили очень дружно и славненько» (1939 г.).
Берлинскую нашу жизнь я помню хорошо. В памяти сохранились подробности нашего быта и то, что входило в мой неширокий кругозор. Вместе с мамиными позднейшими пояснениями рисуется цельная картина.
Жили мы в двухкомнатной квартире: в большей комнате с балконом мама со мной, в меньшей — отец. У нас с мамой стояли две кровати (моя еще детская, с сеткой), столик, шкаф. Помню, как-то я спряталась перед обедом, а когда меня позвали, затаилась под маминой кроватью. Мама испугалась — дверь на балкон была открыта, третий этаж. Выбежала на балкон с криками: «Туся! Туся!» Прибежал отец. От маминых криков я оробела, отозваться не могу, оцепенела, не двинусь, да еще волосами зацепилась за сетку. Родители меня вытащили, и мама, конечно, нашлепала. Она была вспыльчива и быстра на руку. Отец этого не делал никогда. «Дать шлепки», — говорила мама, и хоть были «шлепки» не злые, а педагогические, все ж мамина рука имела вес.
Мама вспоминает нашу жизнь в Берлине с нежностью и умилением: цветы фуксии в горшках на балконе, птичку, которая пела по утрам, сев на перильца.
Отец работал — писал для газеты, делал переводы; он свободно владел немецким, знал французский. Мама хозяйничала, помогала отцу (она тоже знала языки — в гимназии учили серьезно). С утра отец был занят, и я не мешала, но после обеда бежала к нему со всех ног. Он ложился отдыхать на горбатую кушетку, которая называлась «софа», я пристраивалась сбоку. Это было время сказки — и как отец умел рассказывать, и сколько знал! Я просила еще и еще. Но он уставал, задремывал, тогда я начинала играть с ним, спящим, — причесывать, перебирать волосы, трогать бороду, лазила вокруг, через него, что-то воображая и непрерывно болтая. Как он терпел — не знаю, но как-то мирился, очень меня любил. Иногда, когда я уже совсем забывалась и начинала ходить по нему, он вдруг нарочно громко чихал или ворчал по-собачьи и грозно взлаивал. Тогда у нас поднималось веселье.
Из двоих любимых любимейшим в этой берлинской жизни был отец. За тот год, что он нянчился со мною один, мы сильно привязались друг к другу, но была еще, как я понимаю теперь, и какая-то глубинная связь, близость натуры, души. Отец, кажется, больше понимал меня, чем мама; это не значит, что мама любила меньше.
Помню
Потом, уже большая, я просила иногда отца спеть мне эту сентиментальную песенку о щедрости трех сестер к «бедному нищему»:
А Пепита всех бедней — Не имея ни реала, Вместо золота она Бедняка поцеловала…Отец часто вспоминал отрывки забытых песен, поговорки, прибаутки, которыми меня забавлял. Кое-что из этого гимназического или семинарского фольклора я помню до сих пор.
Черт намазал мелом нос, Напомадил руки И из погреба принес Жареные брюки.Или считалка:
Раз, два — голова, Три, четыре — прицепили, Пять, шесть — деньги счесть и т. д.Над этим я смеялась, когда была уже постарше. А потом пришло время поэзии: отец знал наизусть множество стихов — русских, немецких авторов.
Случилось в Берлине происшествие, которое меня тогда не могло обеспокоить, но запомнилось: мама в больнице, мы с папой ее навещаем. Мама, очень румяная, лежит в постели — мне говорят, что ей делали операцию. «Опер…» — «Резали животик». — «Ай-ай-ай!» Успокаивают: живот цел, посмотри. На животе у мамы — прехорошенькие бантики, розовые, голубые, крохотненькие, аккуратненькие. Так выглядел послеоперационный шов.
Меня на время маминой болезни отдали в детский сад, тут же, в доме. Ни «фройляйн», ни ребят не помню, только помещение — узкая, темноватая комната, — должно быть, это было что-то вроде частной группы. Мама вернулась, но я продолжала ходить в группу. Там я окончательно освоила немецкий язык и заговорила не хуже, чем на родном.
Интересно, что впоследствии, не имея практики, я разговорный немецкий забыла. Немного занималась языком в школе, к экзаменам в аспирантуре (чтение, литературный перевод) пришлось серьезно готовиться. Но в 1990 году отправилась в Германию с группой писателей и там вдруг заговорила. С ошибками, спотыкаясь, но все смелее, чтобы не сказать нахальнее, я смогла объясняться на бытовом уровне. На высокие материи не посягала, но на своем вечере в Центральной библиотеке Кельна смогла сказать несколько слов.
В декабре 1912 года в нашей берлинской квартире была елка, с гостями — отмечали православное Рождество. Фотографировались — ребята возле украшенной елки, Дед Мороз в белом купальном халате, с привязанной бородой. Семеро ребятишек, на головах — бумажные шапочки и венки, в руках подарки. У меня надутая физиономия — вероятно, я недовольна тем, что лежит в коробке, которую я держу, и завидую Нине Рубинштейн — ей досталось игрушечное пианино.
Экземпляр этой фотокарточки мать отправила в Псков взамен новогодней открытки товарищу по ссылке Исуву: 13 января 1913 года эсдеки-эмигранты встречали русский Новый год. Веселое новогоднее поздравление написано ранним утром, на исходе «бала» — с вопросами, приветами, как пишет мама, «от всей нашей компании». Это был свой круг русских эсдеков с разным эмигрантским стажем. Общались взрослые, дружили дети, собирались по разным случаям и бывали друг у друга запросто. Помню две семьи.