Странствие бездомных

Баранская Наталья Владимировна

Почему тогда, в годы отрочества, я так сурово обходилась со своими «поклонниками»? Не могу определить глубинных причин, но отлично помню, что не терпела, когда меня разглядывали, хвалили мою внешность, говорили мне комплименты. Однажды, когда Коля, будучи в лирическом настрое, при свете свечи (мы гостили у сестры в Истре) долго смотрел на меня молча и сказал: «Какой у тебя красивый подбородок!», я так накинулась на него, будто он обозвал меня дурным словом.

В этой второй в нашей жизни встрече почти оборвались нити прежней близости, я оттолкнула Колю, и мы разошлись надолго. Среди своих одноклассников он нашел друзей, близких ему по натуре и увлечениям. Первым из них был Дувакин-Бибас. У них сложился свой узкий кружок — две девочки и трое мальчиков. Витя Дувакин остался другом Коли на всю жизнь.

У

меня была своя компания. Мы собирались вместе по-домашнему, отмечали дни рождения, знали родителей своих друзей, а они привечали нас. На наших вечеринках не было вина — разве по рюмочке под Новый год; не было, к сожалению, и музыки. Мы веселились по-детски: в играх с фантами, в шарадах. Шуму, гаму и смеху хватало на несколько часов, и расставаться нам не хотелось.

Иногда бывали у меня «девичники»: две-три пары девчонок собирались потанцевать после уроков. В школе танцев не было, а танцевать нам хотелось. Не думаю, чтобы Вера Ильинична следовала общей установке, отвергающей танцы как мещанство. Скорее, они не вписывались в ее программу спартанского воспитания. А каким девочкам не хочется потанцевать! Кто-то, кажется Шура, знал бальные танцы прежних лет. Может, их танцевали когда-то в высшем обществе, но к нам они попали в самой что ни на есть мещанской аранжировке. Музыку заменяли песенки, и у каждого танца была своя.

Падеспань шла под такую музыку:

Падеспанец — хорошенький танец, Он танцуется очень легко…

Падекатр звучал так:

Па-а-паша, купите мне шляпу и барабан, Я поеду к бурам бить англичан.

Краковяк отплясывали с «польским акцентом»:

На там-той строке Вислы Компалася врона, А пан поручнек мышлил, Цо то его жона.

И наконец, полечка вприпрыжку:

На паркете восемь пар Мухи танцевали, Увидали паука — В обморок упали…

Прошли первые два года учения, заканчивался седьмой класс. Школа переезжала на новое место — в Леонтьевский переулок у Никитских ворот, в здание бывшего реального училища. Это был не только переезд. Менялись времена, менялась и школа. Она не стала плохой, но становилась другой. Но прервем рассказ о школе, чтобы поведать об ином.

Печальная весна

В марте 1923 года арестовали маму. Был вечер, у нас сидела гостья, Анна Петровна, знакомая мамы и П. Гарви. Маленькая Сильвия Гарви придумала для А. П. такую дразнилку: «Две щеки, как мешки, толстые, как пироги». Добрая некрасивая Анна Петровна и мама вели разговор, а я была занята своим делом: разбирала открытки, их у меня была целая куча. Я болела ангиной, мне полегчало, но я еще лежала, раскладывая поверх одеяла свою коллекцию по «жанрам» и приговаривая: видовая, цветочная, пупсе. Последнее означало игрушки, пупсы, куклы. «Вот тебе и пупсе!» — говорили мы, вспоминая впоследствии этот вечер. За нашими голосами мы прослушали появление «гостей», их шаги по коридору. Раздается громкий стук, дверь сразу открывается, и входят трое в военном. Я ничего не понимаю — солдаты, зачем они? Мама понимает всё. В бумажке, которую ей дают, было написано: «На обыск и арест». Я еще не знаю, что такое ордер. Об арестах и обысках имею представление по маминым рассказам из прошлого. Но именно это «прошлое» никак не объясняет происходящее, оно кажется странной ошибкой.

Чекисты роются в наших вещах, читают папины старые письма, которые я берегу, листают книги. Я сгребла открытки в кучу, лежу замерев, но наблюдаю с интересом. Копаются в маминой постели, заворачивают матрас. «Ребенка не трогать!» — властно говорит мама, ее почему-то слушаются и к моей кровати не подходят. Один из «солдат» (тогда я их называла так) вертит в руках шкатулку

из березового наплыва, подарок дяди Вани, пытаясь угадать, что это. Мама не дает ему задуматься: «Это шкатулка, в ней мы держим нитки, открывается вот так». Нитки, действительно нитки. О том, что еще есть в шкатулке, что спрятано в ее двойном дне, знала тогда только мама: там лежал номер «Социалистического вестника», меньшевистской газеты, издание которой организовал уехавший за границу Мартов. В пересылке корреспонденции, в получении и распространении номеров «Вестника» принимала участие и моя мама. Обо всем этом я узнаю позже. Тогда же мамина предупредительность показалась мне неуместной: зачем помогла плохим людям, вторгшимся в наш дом?

Обыск заканчивается довольно скоро: вещей у нас немного. Маме и Анне Петровне велят одеваться, их забирают. Мама ободряет меня: всё выяснится, всё обойдется… Конечно, она неспокойна, но «солдаты» уносят лишь несколько папиных писем и какие-то старые социал-демократические брошюры, изданные до революции в Германии.

Ушли. Я остаюсь одна. Теперь можно и заплакать, мне только исполнилось четырнадцать. Все же я засыпаю. Но как тяжело проснуться утром и вдруг вспомнить то, что казалось бедой.

Еду к отцу со своими страхами и недоумениями. Он старается меня успокоить и одновременно расспрашивает о подробностях. Что утешного мог он сказать? Отец понимал всю опасность происшедшего. Без всякой вины можно надолго попасть за решетку. Народ уже отметил это в частушке: «Эх, яблочко, куда ты котишься, в вэчэка попадешь — не воротишься».

Конечно, я перетрусила и переволновалась, но чудом все окончилось благополучно: маму вскоре выпустили. Думаю, что хлопотать за нее кинулась Женя. Для сестры мама была не только мать, но «живая реликвия» из истории революционного движения: «Член „Союза борьбы“!», «Участница Псковского совещания!», «Агент „Искры“!». Через Н. К. Крупскую, через сестер Ульяновых — хоть они-то не забыли прежней дружбы и маминого гостеприимства — удалось ее выручить.

Что было причиной ареста Любови Николаевны — можно только догадываться. За ней следили — вероятно, сведения о маминой «антибольшевистской» деятельности, о ее связях с «Заграничной делегацией» (меньшевиков) уже дошли до Ленина: он включает маму, так же как и отца, в число тех «злейших врагов большевизма», которых следует изгнать из России, «выбросить вон» навсегда.

Благодаря Д. А. Волкогонову, его «раскопкам» в секретных архивах (ЦК КПСС и др.), я прочитала записку Ленина, адресованную Сталину, с указаниями об «искоренении врагов» (бывших товарищей по РСДРП). Списки «антисоветской интеллигенции» составлялись в ВЧК, в Политбюро и лично Лениным с начала 1922 года. Болезнь прервала эту операцию, но, подлечившись и отдохнув, Ленин осенью к ней вернулся. Он посылает из Горок свои уточнения и дополнения к спискам. Привожу почти полностью записку, в которой названы мои родители.

«т. Сталин!

К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п. я хотел бы задать несколько вопросов ввиду того, что эта операция, начатая до моего отпуска, не закончена и сейчас. Решено ли „искоренить“ всех этих энесов… [названо несколько имен. — Н. Б.]? По-моему, всех выслать. Вреднее всякого эсэра, ибо ловчее. То же Н. А. Потресов… Меньшевики Розанов (врач, хитрый), Вигдорчик, Мигуло или как-то в этом роде, Любовь Николаевна Радченко и ее молодая дочь (понаслышке злейшие враги большевизма)… Комиссия под надзором Манцева, Мессинга и др. должна представить списки, и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно… Всех их — вон из России. Делать это надо сразу. К концу процесса эсэров, не позже. Арестовать несколько сот, и без объявления мотивов — выезжайте, господа!..» [выделено мной. — Н. Б.] [41]

41

Волкогонов Д. А. Ленин. Политический портрет. Кн. II. М., Новости, 1994. С. 185–186.