Странствие Кукши. За тридевять морей
Шрифт:
Кириак внимательно глядит на юношу, стараясь сообразить, шутит он или говорит серьезно – от такого чудного покупателя можно ожидать чего угодно. Наконец старик понимает, что над ним смеются. Он мрачнеет, а голос юноши становится жестким:
– Получи свои пять номисм, и давай составим купчую. А нет, я ухожу.
И юноша делает шаг к выходу. Испуганный лавочник останавливает его, отпирает крохотную каморку, и оба входят в нее. Старик покрывает кусок папируса мелким ровным почерком. Наконец купчая составлена и скреплена подписями, деньги переходят из мошницы покупателя в железную укладку [78]
78
Укладка – сундук.
– По твоему лицу, дорогой Патрокл, – взволнованно говорит Епифаний, – я вижу, что дело сделано! Не так ли?
– Все в порядке! – отвечает Патрокл. – Хитрый лавочник хотел выманить у меня лишние пять номисм, но это ему не удалось: я все время помнил твою просьбу – не давать ему ни одного лишнего обола.
– Трудно выразить словами, как я благодарен тебе, дорогой Патрокл! Я уверен, если бы я пошел к лавочнику сам, у меня бы ничего не получилось!
Юноши направляются к дому Епифания – теперь остается написать отпускную, и Кукша свободен. Епифаний доволен, что, выкупая Кукшу, уложился в пять номисм, полученных от Андрея Блаженного. Учитель ни за что не хотел, чтобы Епифаний выкупал Кукшу на свои деньги, и был бы огорчен, если бы его денег не хватило.
Глава восемнадцатая
ПРИВЯЗАННОСТЬ К РОДИНЕ
Получив отпускную, Кукша остается в доме Епифания. Теперь он живет здесь в качестве наемного слуги. Он свободен, может идти, куда ему вздумается. Но идти особенно некуда. Где ему будет лучше, чем в доме доброго Епифания, который для Кукши больше, пожалуй, старший брат, нежели хозяин!
За то время, что Кукша живет у Епифания, он вырос, налился силой, и, когда идет по улице, молоденькие служанки, да и не только служанки, заглядываются на статного белокурого молодца.
Неплохо живется Кукше, чего еще желать! Но странное дело, чем благополучнее складывается его жизнь, тем настойчивее его одолевают мысли о родине. Когда он с утра до ночи лил свечи под неусыпным надзором Димитрия, когда бездомный скитался по Царьграду и губил свою душу на службе у Рябого, он реже думал о Домовичах, не так его мучила тоска по родине.
А тут недавно высоко над Царьградом пролетали журавли из вечно теплых стран на далекий родной север, так у него чуть не разорвалось сердце. Точно таким же клином полетят они над Домовичами и такое же непонятное печальное курлыканье будут ронять с неба на родную Кукши ну землю.
Епифаний не устает дивиться Кукшиной привязанности к неприветливой холодной родине. Он допрашивает Кукшу:
– Ну, а если бы ты сделался богатым здесь, в Царьграде, если бы у тебя появился свой дом, рабы, виноградники в окрестностях города, ты все равно мечтал бы вернуться на родину?
В Кукшиных ушах еще звучит удаляющееся курлыканье, он тихо говорит:
– Не знаю…
Однажды в кружке патриарха Фотия шел разговор не столь ученый, как обычно. Рассуждая об ослаблении у византийской молодежи чувства любви к отечеству, сокрушались, что бывают случаи, когда ромей переходит в мусульманскую веру и даже сражается против
Епифаний, самый молодой участник беседы, задумчиво сказал:
– В нашем доме есть слуга, северный тавроскиф по происхождению. Он совсем юн, ему лет пятнадцать или шестнадцать. Он необычайно привязан к родине, которую видел в последний раз еще лет десяти или одиннадцати и которой больше никогда не увидит. Какая устойчивость чувств! А ведь он вчерашний язычник, он лишь недавно выучился читать и писать!
Разговор пошел о том, что византийскому государству следует предпринимать всяческие усилия к тому, чтобы распространять свет христианского учения среди северных варваров. Михаил Сирин, священник церкви святого Акакия, сказал, глядя куда-то вдаль, может быть, в заснеженные просторы неведомой Тавроскифии:
– Я верю, что на почве молодого народа, грубого, но чистого сердцем, православие расцветет так пышно, как нигде и никогда еще не расцветало. Вспомните, ведь не случайно проповедь апостолов нашла гораздо больший отклик у необузданных язычников, нежели у ведающих закон иудеев!
Юный Патрокл, начальник одного из гвардейских отрядов, заметил:
– Распространение православия среди северных варваров способствовало бы прекращению их разорительных набегов и помогло бы нам подчинить их.
– Так оно и будет, – сказал патриарх Фотий. – Среди скифов, живущих к востоку от Тавриды, уже много христиан, свет православия проникает от них и дальше на восток – к хазарам. Очень важно, чтобы теперь истина как можно скорее отправилась в поход на север. Тогда Империя и христианство получили бы могучего союзника против наступающих мусульман.
Из патриаршьих палат на площадь Августе он Епифаний выходит вместе с Патроклом.
– Скажи мне, – спрашивает Патрокл, – отчего ты не хочешь сделать карьеру в гвардии? Здесь тоже нужны просвещенные и благочестивые люди, я и мои друзья оказали бы тебе немалую помощь.
Епифаний отвечает:
– Гвардейская карьера не для меня. Мне с младенчества нравилась жизнь созерцательная. Я гораздо более склонен к размышлению, чем к действию. Поэтому я и готовлюсь вступить в духовное звание.
– Ну что же, дай тебе Бог, – говорит Патрокл.
Не доходя изваяния императора Юстиниана [79] , они прощаются, Патроклу надо идти в Большой царский дворец, где он служит, а Епифаний поворачивает направо, на Месу. Уже простившись с приятелем, Епифаний вдруг что-то вспоминает и окликает его:
79
Юстиниан – знаменитый византийский император, жил в VI веке, построил собор св. Софии. Еще при жизни прозван «Великим», а после смерти причислен к лику святых.
– Дорогой Патрокл, – говорит он, – ты только что звал меня вступить в гвардию. Предлагаю тебе человека, гораздо более подходящего для этого дела, нежели я, – настоящего, испытанного воина, родом тавроскифа. Это Кукша, мой слуга, о котором я давеча говорил и которого ты великодушно помог мне выкупить. Среди тех, кто служит его царственности, есть и Кукшины единоплеменники, так что никого не удивит появление во дворце еще одного тавроскифа. А у тебя, между прочим, будет там верный человек.