Странствие по таборам и монастырям
Шрифт:
Майор сорвал с себя маску, под которой обнаружилось красное невинное лицо.
Второй – бутафорский – маузер нашли неподалеку: он лежал на полу в полутьме, омываемый подземным ручейком.
Произошло убийство. Сознательное и запланированное – кто-то подменил пистолет. Но кого хотели убить – режиссера или францисканку? Однако все происходящее снималось скрытыми камерами из разных точек пространства. Людям, которым будет поручено расследовать это преступление, видимо, предстоит подробнейшим образом изучить весь материал, отснятый в подземелье. Но… убийство и так – весьма загадочная штука, и оно мгновенно обрастает иными загадочными обстоятельствами. Вот одно из них: выяснилось, что все камеры устанавливались только в верхних, бутафорских слоях Курчатника, что же касается каменного подземелья, то здесь не было ни единой камеры. Расстрел не снимался. Он просто случился.
Что с нами станет, если из сетей Вдруг вырвется свирепая планета? ВГлава седьмая
Князь Совецкий
Мертвое тело Прыгунина зачем-то сразу же подняли и положили на тот самый письменный стол, который словно бы специально для этой ритуальной цели с таким загадочным упорством волокли сюда Фрол и Август. Це-Це наблюдал, как струйки крови стекают по потемневшей древесине, а одна из струек – самая яркая, самая юркая – даже забралась в один из ящиков стола, который оказался чуть приоткрыт. Так забирается извивающаяся, нежная, южная, почти бесплотная и бесполая рука вора в карман туриста-ротозея, то есть того, кто «зияет ртом» и этим зияющим ртом созерцает руины империи, что задохнулась от пыли много веков назад.
Цветаева написала: «Вас положат – на обеденный, а меня – на письменный». Она, надо полагать, имела в виду, что те люди, которых после смерти кладут на обеденный стол, представляют собой своего рода еду, а еда исчезает быстро. Те же, что лежат на письменных, напоминают письма – они плоские, сухие, медленнотленные и содержат в себе сообщения, доступные многократному прочтению и многократному истолкованию.
Но в наше время уже никто не пишет таких писем, письма нынче электронные, и сгорают они даже быстрее, чем растворяется пища в желудках или же в мусорных баках. Поэтому нет больше никакой чести в том, чтобы лежать на письменном, – все равно что лежать на подставке для компьютера. Нет в этом отныне ни чести, ни нетления. Все равный тлен: и обед, и письмо. Только обед иногда бывает вкуснее и необходимее. Как ни крути, человеку иногда позарез нужно отобедать. Обедает за обеденным (обыденным) столом обычно семья или компания, все галдят, кидаются хлебными шариками, свет ослепительный льется в гигантские окна, ниспадает от люстр и нагих лампочек, светя сквозь жалюзи и гардины: духи воздуха влекут на своих горбах полные корзины веселья! А за письменным, как правило, сидит одинокая сова, хлопает своими глазищами, перья на ней тяжелы, как доспехи утопшего ратника, а вокруг иные письменные столы, а вокруг-то, прости Господи, офис.
Поэтому путешествие вслед за письменным столом, как за саркофагом, привело нас в некие околоадские пространства, а полети мы за столом обеденным, особенно если он овальный,
В последующие дни Мельхиор Платов водил дружбу с японкой. Они гуляли на морском берегу, купались, ходили в кино, обедали за различными обеденными столами и столиками, рисовали на пляжном песке иероглифы и русские буквы, включая даже крестоносную букву «ять», давно вышедшую из употребления. Конференция, посвященная европейской литературе, закончилась, все разъехались, а они остались. Ницца их, видимо, не раздражала.
Да и вообще их ничего особенно не раздражало. Нрав Мельхиора смягчился под влиянием девичьей красоты и дальневосточного такта. Японка очаровала его, хотя иногда он думал, что было бы еще романтичнее прогуливаться вдоль длинных волн в компании трех разноплеменных девушек – японки, англичанки и русской. Но Рэйчел Марблтон вернулась в Лондон, а Зоя Синельникова улетела на Канары, где было у нее назначено свидание. Таким образом, Тасуэ и Мельхиор остались вдвоем, что в целом их совершенно устраивало.
Как-то раз он рассказал ей об одной семье, с которой водил дружбу. Эту семью Мельхиор почитал экзотической. Рассказ получился красочный, богатый деталями и описаниями приключений, но японка, которая обычно внимательно внимала платовским речам, на этот раз случайно задумалась о чем-то постороннем и пропустила рассказ мимо своих изящных ушей. Ей некстати вспомнился горный храм, маленькая буддийская святыня на севере, куда она с родителями как-то раз ездила на маленьком забавном ядовито-зеленом автомобильчике, когда ей шел одиннадцатый год.
Ей вспомнился силуэт темно-серого каменного Будды, на чьих могучих плечах лежал слой тонкого снега. На фоне слезного и тучного неба ветер трепал флаги – пестрые, белые, черные полотнища с большими иероглифами…
Именно там, в этом маленьком храме при горном монастыре, она впервые и встретила Мельхиора Платова. Так ей казалось. Она знала, что там и тогда он не был человеком, – возможно, он был камнем или флагом, возможно, бронзовым гонгом, или промозглым ветром, или белым котенком, сидящим на снегу и в задумчивости кривящим свой разочарованный розовый ротик. Котенок, ветер, гонг, флаг, камень – лишь временные облики, не более и не менее ценные, чем нынешний человеческий облик Мельхиора – достаточно молодой, отчасти перечеркивающий сам себя, угрюмо-модный, нелепый, ладный, оцепенело-подвижный, многозначительный. Тасуэ Киноби полагала, что все эти облики скрывают горного духа по прозвищу Флегматичный Психопат. А впрочем, Мельхиор был на всех уровнях полностью расторможен, а погодка в Ницце в ту пору стояла совершенно летняя и приветливая.
Такие вот мысли некстати или кстати (неизвестно) владели сознанием Тасуэ в тот момент, когда Мельхиор рассказывал ей об экзотической семье, с которой дружил, поэтому она пропустила рассказ мимо ушей. Но важны в данном случае не фантазии Тасуэ и даже не рассказ Мельхиора – важен тот факт, что она пропустила рассказ мимо ушей. А в каком смысле важен этот факт? Он важен именно так, как важна осанка сановника, который входит с мороза в присутственное место.
Семью, о которой рассказал Мельхиор, звали князья Совецкие. Они происходили из русского княжеского рода Совецких, рода очень древнего и записанного в Бархатную книгу, но при этом захудалого и малоизвестного – он пришел в упадок еще при воцарении Романовых и с тех пор не оправился, а при последних пяти государях представители этой семьи часто влачили существование столь жалкое, что князьями их величали разве что из верности традициям сословного общества. Тем не менее Совецкие служили и воевали офицерами во всех русских войнах, и вплоть до отречения на станции Дно еще сохранялись за ними где-то глухоманские угодья, в центре коих среди буреломов теплился дремотный городок Совецк, когда-то дотла сожженный Батыем и с тех пор похожий на головешку. Места были действительно богаты редкостными белыми совами, а также необычайно крупной черникой, а более ничем. Сова, любимая птица богини Афины, давшая роду имя и застывшая навсегда на их фамильном гербе (как, впрочем, и на гербе городка), сыграла с князьями злую шутку. В 1917 году произошла революция, власть стала называться советской, а различие между словами «совецкий» и «советский» пишется, но не слышится. Так князья Совецкие стали фонетическими тезками новой власти, и это не нравилось никому: ни самой новой власти, ни тем, кто от нее страдал или с ней боролся.
Городок Совецк получил новое красное имя, совершенно непохожее на прежнее, хотя местные жители и шутили, что достаточно было бы поменять только одну букву, и древний Совецк превратился бы в советский Советск. Но, видимо, проще поменять имя целиком, чем изменить в нем одну лишь букву, поэтому название «Советск» досталось другим городам.
В любом случае князья Совецкие к своим родовым землям больше никакого отношения не имели – их выплеснуло за границу вместе с белой армией. В эмиграции они имели достаточно много неприятностей в связи со своей фамилией, которая, как ни крути, звучала как «Советские», что многим людям царапало ухо, особенно в странном сочетании со словом «князь». Тем не менее фамильная гордость не позволяла им отказаться от этого имени, и тень белой совы по-прежнему падала на их лица. Василий Совецкий, побывав на германском фронте, затем служил у Деникина, после – у Врангеля, а потом покатился той дорогой, которой катилась тогда изрядная часть русской дворянской молодежи, – Константинополь, Белград, Прага и, наконец, Париж. В Париже князь Василий водил такси, слегка сутенерствовал и в результате женился на молоденькой проститутке, доченьке казака. Эта юная чернобровая казачка оказалась ему превосходной и верной женой, матерью княжеских детей, а ее простонародный донской выговор князя Василия никогда не раздражал, даже напротив – возбуждал.