Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

Санд Жорж

Душа его была охвачена таким восторгом, такой любовью, что он, сам того не замечая, шептал все это вслух.

— Значит, вы не доверяли нам? — говорила ему между тем юная патрицианка. — Вы не поняли моего дедушку, самого правдивого, самого благородного человека на свете! Может, вы и мне не верите, мастер Пьер? Неужели вы думаете, что я, в моем возрасте, способна на обман? Разве вы не чувствуете, какая неутоленная жажда справедливости и равенства живет в моем сердце? Ведь я воспитывалась на тех же книгах, которые воспитали и ваш ум, неужто не понимаете вы этого? Как могла бы я прочитать Жан-Жака, Франклина [118] и не проникнуться истиной? Вы думаете, дедушка не рассказывал мне — я всегда просила его об этом — о тех великих годах революции, когда избранники судьбы провозгласили принцип народовластия и защищали его, жертвуя и своей жизнью, и добрым именем, и собственным сердцем, из которого во имя спасения человечества ценой великих усилий вырывали всякое чувство человечности? Да, дедушка это понимает, и он восхищается ими всеми, от Мирабо до Робеспьера, от Барнава до Дантона. А кроме того, разве я ничего не извлекла и из христианства? Мы, женщины, независимо от того, какой философии придерживаются наши отцы, вырастаем в католической вере. Так вот,

Евангелие дает нам такие уроки равенства и братства, которые, быть может, и неведомы мужчинам. Мне дорого в Христе и то, что он вышел из народа, и смирение и скромность его апостолов, и то, что он был бедным и чужд был гордыни человеческой; я бесконечно люблю эту поэтическую повесть его жизни, народную и божественную, завершающуюся его мученичеством. И если я неохотно бываю в церкви, то потому лишь, что священники ныне стали слугами деспотизма, опорой светской власти, тем самым изменив учению своего вероучителя, исказив самый дух его. Но я, я готова следовать ему, ни в чем не отступая от его заповедей. Никакие страдания, никакая нужда, никакой труд не устрашат меня, если понадобится разделить страдания народа. Ни тюрьмы, ни пытки не остановили бы меня, если бы мне довелось бороться за свои убеждения. Знаете, Пьер, клянусь вам — мне всегда стыдно становится за свое богатство, когда я подумаю о бедных, за свою свободу, когда вспоминаю о тех, кто томится в тюрьмах. У меня были и ошибки и заблуждения, не всегда умела я побороть в себе привычку к роскоши, я повторяла суждения, освященные в свете обычаем и предрассудками. Но если бы нужно было свершить что-то великое, если бы понадобилось отдать свою жизнь, чтобы искупить эти часы равнодушия и неведения, поверьте, я возблагодарила бы бога за то, что он освобождает меня от презренных уз, в которых томится моя душа и которых я горько стыжусь. Я говорю вам о себе не для того, чтобы похвалиться, а чтобы вы поняли, в каком духе воспитал меня дедушка, какие чувства он вложил в меня. Теперь вы верите, что они искренни?

118

ФранклинБенджамин (1706–1790) — американский ученый, дипломат и государственный деятель. В 1776–1788 гг. был представителем США во Франции, где пользовался большой популярностью как борец за независимость Америки.(Примеч. коммент.).

Пьер слушал, опьяненный ее словами, не помня себя от восторга. Лихорадочное волнение, сжигавшее Изольду, бушевало и в его крови. Обоим казалось, будто этот овладевший ими восторг есть восторг перед правым делом, что их связывает в эту минуту лишь общность высоких чувств. А меж тем то была любовь. Это она зажгла в их сердцах огонь революционного воодушевления.

— Делайте со мной все, что хотите, — прошептал Пьер, — моя жизнь отныне принадлежит вам. Да что жизнь — этого мало, распоряжайтесь моей совестью, я верю вам, как богу. Ведите меня, за вами я пойду с завязанными глазами. Только скажите еще несколько слов, чтобы вернулась ко мне моя вера, моя надежда…

— Вера, надежда, милосердие, — отвечала ему Изольда, — таков девиз той организации, в которую вам предлагают вступить. Может ли быть девиз прекраснее?

Пьер на все был согласен, и, когда явился Ашиль, Изольда представила ему новообращенного брата. Но еще больше удивился и обрадовался коммивояжер, когда Пьер сам подтвердил ее слова.

— Ай да мадемуазель де Бонапарте! — потирая руки, воскликнул Лефор, когда Изольда ушла. — Я начинаю верить, что она и в самом деле преумная баба. Я изменил свое мнение о ней, мастер Пьер, клянусь богом! Во всех наших схватках с ее почтенным дедушкой она ведет себя просто восхитительно. Монтаньярка, да и только! Вся семья не стоит одного ее мизинца. Черт меня подери совсем, если бы я не влюбился в нее на вашем месте!

Пошловатые шутки Ашиля на эту тему всякий раз коробили Пьера.

— Пожалуйста, перестаньте смеяться надо мной, — сказал он, — и не говорите подобным тоном о той, которая стоит выше нас обоих и по уму и по душевным качествам.

— Прекрасно сказано, я совершенно того же мнения, — отвечал Ашиль, пораженный волнением, прозвучавшим в голосе молодого рабочего. — Но с чего вы взяли, что я смеюсь над вами, друг мой Пьер? Разве век наш не вступил наконец на стезю разума и философии? Почему бы ей, убежденной республиканке, и в самом деле не относиться к вам как к человеку, равному себе? Можете мне поверить, она самого высокого мнения о вас, у нее нет даже тени какого-либо предубеждения, тем более теперь, когда вы входите в наш круг и общие дела организации заставят вас то и дело общаться друг с другом, и вопросы политики…

— Вы из всего готовы извлечь выгоду! — вскричал Пьер, глубоко возмущенный тем, с какой легкостью играет Ашиль тайной его сердца. — Да, из всего, даже из самых священных чувств! Чтобы добиться своего, вы готовы возбудить во мне самые безумные, самые нелепые надежды. Неужели вы думаете, я так глуп, что поверю вам?..

Этот гордый порыв не смутил Ашиля, и, невзирая на сопротивление Пьера, он заставил его слушать себя, подробно повторив ему все благосклонные слова, сказанные о нем Изольдой.

Изольда действительно говорила их; только Ашиль рассказал об этом грубо и истолковывал их невероятно дерзко. Пьер страдал, слушая его, и все же слушал. И неудержимая радость, безрассудные надежды помимо воли овладевали им, грозя окончательно сокрушить его разум. Всю ночь и несколько следующих дней он был словно в бреду. И Ашиль, который считал своим долгом ежедневно вести с ним воспитательные беседы, вскоре заметил, что Пьер его вовсе не слушает, что ни политика, ни философия больше не занимают его. Весь отдавшись своей страсти, Пьер был словно мягкий воск в его руках.

ГЛАВА XXVIII

Стремясь набрать нужное число людей для венты, Ашиль одно время подумывал было о Коринфце, но Пьер, знавший, как ненавидит Амори юного карбонария, отговорил его от этого намерения.

Коринфец, не подозревавший, что коммивояжер связан со старым графом узами политики и занимается в Вильпрё делами карбонариев, вообразил, будто того удерживают в замке красивые глазки маркизы. По правде говоря, как ни был поглощен Ашиль своими революционными заботами, прелести красавицы маркизы все же немного вскружили ему голову. Ради нее он даже принялся наряжаться, и почти так же нелепо, как Изидор, хоть и в несколько ином духе. Он старался придать своей физиономии более значительный вид, и это удавалось ему благодаря густой шевелюре и черным бакенбардам а-ля Бергами [119] . Собой он был недурен, в провинции вполне мог сойти за красивого мужчину, у

него был неплохо подвешен язык, и его застольное красноречие вполне способно было произвести впечатление на такую малопросвещенную особу, как Жозефина; так что, появись он в замке неделей раньше, мы не поручились бы за то, что его старания пропали бы даром. Но Жозефина находилась в таком состоянии, что боялась взглянуть на кого-либо. Потрясенная своим падением, испуганная всем происшедшим, она после ночного приключения почти не покидала своей комнаты. А Коринфца меж тем обуревали самые противоречивые чувства: то предавался он благодарным воспоминаниям и пылкой надежде, то терзался ревностью и любовной тоской и не знал даже, дозволено ли будет ему когда-либо еще встретиться с Жозефиной. Видеть ее ему удавалось теперь только издали, сквозь ветви апельсиновых деревьев, росших в кадках на террасе, где все семейство обычно собиралось после обеда пить кофе. Эту террасу было хорошо видно из мастерской, и у Амори в эти часы неизменно оказывалась работа у самых окон. Стоя здесь на лестнице, он, не отрываясь, следил за томными движениями маркизы и превосходно видел, какое внимание оказывает ей Ашиль Лефор. Он жаждал поделиться своими горестями с Пьером и спросить у него совета; Коринфцу это было бы тем легче, что не нужно было открывать другу тайну своего сердца, уже известную тому по воле случая. Однако Пьер, казалось, избегал его излияний. Он сам жил словно в каком-то смутном сне, от которого боялся пробудиться, и искал уединения. Едва закончив работу в мастерской, он уходил в парк и бродил там один вблизи тех мест, где встречал Изольду, не смея надеяться на новую встречу и почти всякий раз вновь встречая ее. Иногда она бывала с Лефором, и тогда они прямо направлялись навстречу Пьеру; иногда она бывала одна; не то чтобы она нарочно искала встречи с молодым рабочим, но явно и не избегала его. По-прежнему разговоры их касались общих тем. Хотя между ними не возникало внешних признаков сближения, внутренняя близость их все росла, взаимное уважение и восхищение друг другом получали все новую и новую пищу.

119

БергамиБартоломео — фаворит Каролины Брауншвейгской, супруги английского короля Георга IV. В 1820 г. стал причиной их скандального бракоразводного процесса.(Примеч. коммент.).

В этой части парка деревья росли особенно густо, и можно было не опасаться пересудов любопытных. Обнесенный невысокой оградой небольшой участок предназначался для выращивания редких цветов, которые любила Изольда. Все домашние и гости привыкли относиться с почтением к этому заповеднику и никогда не входили в него, даже когда калитка бывала открыта. Здесь был устроен вольер для птиц. Среди зеленой лужайки, окаймленной цветочными клумбами, бил фонтан. Вкруг нее шел двойной ряд деревьев и кустарников, образуя замкнутую аллею, и все это отгораживалось от остальной части парка решетчатой деревянной оградой. Обычно Пьер встречал мадемуазель де Вильпрё неподалеку от ее садика, и, если при этом бывал и Ашиль, она тут же предлагала обоим войти за ограду. Когда же Ашиля не было, то, разговаривая с Пьером, она некоторое время ходила с ним взад и вперед перед калиткой, а затем, сочтя, что они достаточно уже поговорили, желала ему доброй ночи и удалялась в свои владения; и это делалось так просто, мило и с таким тактом, что у Пьера всякий раз возникало чувство благоговейной благодарности к ней. Тогда он быстро уходил в конец аллеи и, спрятавшись там, ожидал минуты, когда она пойдет домой, и чувствовал себя счастливым от одной мысли, что сможет сегодня еще раз увидеть ее. А если она задерживалась допоздна и он не мог уже разглядеть в темноте ее воздушную фигуру, он бывал счастлив и тем, что слышит, как шуршит по траве ее платье. Но у него не было желания подойти к ней в такие минуты. Ему достаточно было доверия, которое она выказывала ему, когда сама так ласково заговаривала с ним при встречах. Чувство приличия и меры было присуще Пьеру в значительно большей степени, нежели иным людям, которых общение со светом не научает ни тому, ни другому. Так, во время этих прогулок и встреч он замечал такие тонкости, которые впору было бы заметить человеку самого изысканного воспитания. Он заметил, например, что мадемуазель де Вильпрё никогда не входит с ним в свой садик, когда они бывают вдвоем, но не делает этого и в тех случаях, когда остается вдвоем с Лефором. В те дни, когда Пьер являлся на их свидания, якобы случайные, последним (что бывало довольно редко), он всегда заставал Изольду и Ашиля гуляющими перед оградой; после этого они еще некоторое время гуляли втроем, и только тогда Изольда говорила веселым тоном: «А теперь пойдем, поглядим на птиц». И они входили в ее садик, и если Пьер при этом проявлял нерешительность, она настаивала на том, чтобы вошел и он.

Однажды вечером Пьер, который все же не окончательно отделался от ревнивых подозрений, сидел в обычном своем убежище. Это был большой ветвистый клен, выступавший вперед из стройного ряда деревьев и нависший своими ветвями над аллеей, на которой происходили обычно их встречи. Забравшись между этими ветвями, можно было, оставаясь незамеченным, видеть и слышать все, что происходит внизу. Пьер видел, как появилась Изольда вместе с Ашилем, как они ходили взад и вперед по аллее, слышал их разговор — речь, как всегда, шла о конспирации, революции, конституции… Потом Ашиль, остановившись под самым кленом, сказал:

— Как видно, мы так и не увидим сегодня нашего друга Пьера.

— Странно, — отозвалась Изольда. — Обычно он приходит каждый вечер. Он ведь так жаждет ваших наставлений.

— Вернее, ваших, мадемуазель!

— Моих? Да чему же могу научить его я? Мне кажется, напротив, это я многое могла бы почерпнуть, беседуя с этим человеком из народа. Он по-настоящему умен, мне сдается, и способен на великие дела. Вы не согласны со мной, господин Лефор?

Ашиль разгадал секрет Изольды и, притворяясь, будто ничего не замечает, поощрял ее тайную склонность к Пьеру. Такое поведение объяснялось не только интересами дела, но и его искренней симпатией к Пьеру, не говоря о том, что в подобного рода романических обстоятельствах всегда есть нечто притягательное для юного ума; к тому же он, вероятно, испытывал некоторое удовольствие, мстя таким образом старому графу за его тайное презрение к народу. В романе Изольды и Пьера — самом целомудренном и серьезном и в то же время самом нелепом и невозможном — он выступал в роли некоего чувствительного сводника. Роман этот можно было рассматривать с двух сторон: в свете философии и естественного права он представлялся как нельзя более нравственным и возвышенным, с точки зрения общепринятых социальных условностей в нем было нечто возмутительное и нелепое. Ашиль видел обе стороны — одной он втайне восхищался, над другой злорадно посмеивался с той неистребимой враждебностью, которую каждый буржуа питает к аристократии.