Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

Санд Жорж

Никому и в голову не приходило заподозрить в этих встречах что-либо дурное, вернее — их никто не замечал. Всем известно было, что граф с детства внушал своей внучке понятия о равенстве всех людей и что в соответствии с этим она держится просто с каждым. К тому же вся ее повадка, независимость, спокойная, естественная манера держаться, результат того данного ей дедом воспитания, которое одни называли английским, а другие — «по Эмилю», как-то отстраняли от ее имени всякие дурные предположения. Слуги, так же как и соседи, относились к ней кто с инстинктивным уважением, а кто просто с безразличием, но ее серьезность, ее любовь к уединению были им непонятны, и они охотно приписывали это некоему врожденному недугу. Свойственная ей бледность заставляла говорить

о ней с первых дней ее жизни: «Эта девочка не жилица на белом свете», хотя она никогда не болела. Оттого, что в младенчестве она лишена была обычной ребяческой живости, никому теперь не приходило в голову, что в ней могут пробудиться страсти. Считалось, что, поскольку она никогда не была настоящим ребенком, она не сможет стать и настоящей женщиной. Так рассуждали люди, знавшие ее с самого детства. Что касается тех, кто видел в ней предполагаемую дочь императора, то они охотно сочинили бы на ее счет какую-нибудь более увлекательную историю, нежели роман с каким-то подмастерьем-столяром.

И вот случилось так, что Пьер во время одного деревенского праздника, нечаянно услышав на ее счет довольно нескромные предположения, не смог заставить себя промолчать.

Назавтра он, как обычно, работал у вольера, когда явилась Изольда. Поиграв с ручной косулей, жившей у нее в заповеднике, и покормив птенцов, которых она держала здесь в особой клетке, она взяла книгу и несколько раз прошлась вдоль цветника; только после этого она подошла к Пьеру, с которым в этот раз поздоровалась только издали, и решилась заговорить с ним. Пьер с самого начала заметил, что она держится как-то странно — обычно она подходила к нему сразу, осведомлялась о здоровье его отца и, пока он помогал ей отвязать косулю или запереть клетку, рассказывала новости из последних газет.

— Мастер Пьер, — сказала она, лукаво улыбаясь, — мне сегодня пришла одна фантазия. Я хотела бы узнать, что говорят обо мне в округе.

— Как же я могу сказать вам это, мадемуазель? — ответил Пьер, испуганный и удивленный этим требованием.

— Очень даже можете, — продолжала она веселым тоном, — ведь вам это хорошо известно. Оказывается, вы даже так добры, что иногда вступаетесь за мою честь. Жюли рассказала кузине, что вчера во время праздника вы заставили замолчать двух молодых людей, которые, как мне передавали, говорили обо мне довольно странные вещи. Но она так рассказывала, что госпожа Дефрене ровно ничего не поняла. Не можете ли вы рассказать мне толком, что такое обо мне говорили и почему это вам вдруг вздумалось защищать меня?

— Мне, вероятно, следует попросить у вас прощения за это, — смущенно сказал Пьер. — Есть особы, которые настолько выше всяких глупых разговоров, что защищать их — почти оскорбление для них.

— Неважно, — заметила на это мадемуазель де Вильпрё. — Я знаю, вы усердно заступались за меня, и благодарна вам за это. Но я хочу знать, в чем меня обвиняли. Пожалуйста, не отнекивайтесь и удовлетворите мое любопытство!

С каждым ее словом смущение Пьера все возрастало; он решительно не знал, как ему рассказать о том, что произошло накануне. А Изольда между тем настаивала со свойственным ей шутливым хладнокровием и, приготовившись слушать, степенно уселась на садовую скамейку; удивительное у нее было умение решительно во всех случаях жизни держаться и просто и величественно — добрая сестра и в то же время королева.

Все пути к отступлению были отрезаны. Почувствовав, что дальше молчать нельзя, что ему необходимо оправдаться во вчерашнем своем поведении и рассказать об обстоятельствах, в которых было произнесено ее имя, Пьер наконец решился и, стараясь говорить как можно более веселым тоном, хотя все дрожало в нем от волнения и внутренней боли, начал свой рассказ:

— Так вот, мы сидели за столиком — я, Коринфец и еще несколько товарищей. Какие-то молодые люди — не знаю, кто они, не то какие-то писцы, не то сынки соседних фермеров — уселись рядом с нами и стали пить пиво. Они с нами заговорили первыми и начали задавать всякие глупые вопросы, а потом спросили, правда

ли, будто молодые дамы из замка танцуют на деревенских балах и можно ли их пригласить потанцевать. Как раз в это время вы вместе с графом и госпожой маркизой прошли мимо. Коринфец ответил им на это, что ни вы, ни маркиза не танцуете. Не знаю, правильно ли он поступил и не лучше ли было сказать, что он ничего не знает; я, во всяком случае, на его месте ответил бы так. Тогда один из этих парней сказал, что это неправда, потому что маркиза каждое воскресенье танцует с крестьянами под дубами, что ему это доподлинно известно и что танцует она, как говорят, на славу. Коринфцу не понравилась физиономия этого господина, и в самом деле, тон у него был пренаглый, и он все наваливался на наш стол локтями и сдергивал при этом скатерть, так что со стола все время что-нибудь валилось. Берриец три раза поднимал с полу свой ножик и выходил из себя не меньше Коринфца. А этот господин — кажется, это был какой-то маклер — все требовал ответа и все твердил, что Амори ему соврал, и тут же берриец вмешался в разговор и заявил, что если маркиза даже и танцует с нашими, деревенскими, это вовсе не значит, что она станет танцевать с первыми встречными… Но, право же, мадемуазель, не знаю, почему эта история так вас интересует.

— Очень даже интересует. Продолжайте же, очень прошу вас, — сказала Изольда и, так как Пьер все еще колебался, начала ему подсказывать. — И тогда эти франты сказали, что если мы не танцуем с чужими, значит, мы бесстыжие ломаки… Да говорите же! Вы ведь видите, это просто забавляет меня и я ни капли не сержусь.

— Ну да, так оно и было, они действительно так сказали, раз уж вы непременно хотите это знать.

— А что они сказали еще?

— Не помню уж.

— Ах, так вы меня обманываете, мастер Пьер! Они сказали, в частности, обо мне, что напрасно я строю из себя такую недотрогу, потому что все великолепно знают мою историю.

— Да, сказали, — покраснев, подтвердил Пьер.

— Но я ведь хочу услышать ее, «мою историю»! Она-то больше всего меня интересует. А эта глупая Жюли так и не захотела рассказать ее кузине!

Пьер испытывал нестерпимые муки. «История» эта интересовала его еще больше, чем Изольду. Чего бы ни дал он, чтобы знать правду! Наконец-то ему представлялся случай узнать ее из ответов мадемуазель де Вильпрё или догадаться о ней по ее поведению. Но ему все казалось: начни он повторять ее, его глаза и губы невольно выдадут тайну сердца и Изольда обо всем догадается. Наконец со смелостью отчаяния он решился:

— Хорошо, раз вы требуете, чтобы я повторил то, что они сказали, извольте. Они сказали, будто вы собирались замуж за одного молодого ученого, — наставника вашего брата, но его будто бы с позором выгнали, а вы после этого чуть не умерли с горя.

— И что не будь этой истории, — подхватила Изольда, слушавшая его с пугавшим его хладнокровием, — лилии и розы играли бы на моих ланитах не хуже, чем на щечках кузины?

— Да, что-то в этом роде.

— А вы? Пытались вы опровергнуть эту последнюю улику?

— Я мог бы это сделать, сказав, что видел вас в детстве и что вы в пять-шесть лет были такая же бледная, как и теперь, но мне было не до улик, я старался отвергнуть главный пункт обвинения.

— А что, вы в самом деле помните меня ребенком, мастер Пьер?

— Когда вы в первый раз приехали сюда, у вас были короткие волосы, как у мальчика, и такие же черные, как теперь. И вы всегда были в белом платье с черным поясом, потому что носили траур по своему отцу. Как видите, у меня хорошая память.

— А я тоже хорошо помню, как вы принесли мне двух диких голубков в клетке, которую сами сделали. А я вам подарила книжку с картинками, «Естественную историю для детей».

— Она цела у меня до сих пор.

— Нет, в самом деле? Однако мы отклонились в сторону, но не думайте, я вовсе не забыла, о чем спрашивала вас. И что же вы ответили этим господам?

— Что все, что они говорят, вздор и что во всей этой истории нет ни складу, ни ладу.

— И тогда они рассердились?