Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

Санд Жорж

Бурная сцена повторилась и на следующую ночь и была еще неистовее. Жозефина прогнала Амори вон из своей спальни, но не успел он выбежать в потайной ход, как она пришла в такое исступленное отчаяние и разразилась такими рыданиями, что он вынужден был вернуться обратно, чтобы она не сделала чего-нибудь с собой. Потом они помирились и вновь поссорились, и в этих печальных судорогах любви, в которой не было и следа их прежнего доверия друг к другу, были сказаны слова, убивающие идеальные чувства, были произнесены оскорбления, которые невозможно забыть и простить. И Коринфец, потрясенный всем этим, с ужасом спрашивал себя, какое же чувство связывает его с Жозефиной. Что это — любовь или ненависть?

До сих пор во время своих ночных свиданий они всегда вели себя настолько предусмотрительно,

что ни вздох, ни шорох ни разу не нарушил сонного безмолвия старого замка. Но в эту последнюю бурную ночь они позабыли о всякой осторожности и слишком понадеялись на толщину стен и отдаленность покоев маркизы. Граф, который, как все старики, дурно спал, услышал вдруг среди тишины какие-то странные звуки: это были то выкрики, то сдавленные рыдания, то внезапные и сразу же обрывающиеся стоны, шедшие, казалось, откуда-то из глубины стен. Неподалеку от его спальни проходил лабиринт. Он знал о его существовании, но понятия не имел, что между тупичком за альковом маркизы и узеньким потайным ходом, обнаруженным Коринфцем за резной панелью в часовне, может быть какая-то связь.

Старый граф не слишком верил в привидения. Первой его мыслью была мысль о внучке. Он встал и по коридору пошел к ее покоям, откуда через башенку можно было прямо пройти в мастерскую. У ее спальни он прислушался. Все было тихо. Убедившись, что Изольда мирно спит, он прошел ее комнаты и по винтовой лесенке поднялся в башенку, в ее кабинет. На время этого короткого пути странные звуки смолкли. Но когда из кабинета он ступил на хоры часовни, они послышались снова.

Граф всегда страдал сильной близорукостью, но зато обладал превосходным и очень тонким слухом. И он явственно слышал теперь два голоса, несущиеся к нему откуда-то издалека, словно по слуховой трубе. Какие-то люди явно ссорились друг с другом. Граф внимательно в лорнет осмотрел все орнаменты панели, но потайной ход был расположен слишком высоко, чтобы он мог заметить в ней щель. К тому же звуки снова прекратились. Граф уже собрался было вернуться к себе, но вдруг заметил, что верхняя часть панели словно движется. Стена скользнула вбок, и в открывшемся проеме, бледный, с растрепанными волосами и горящими бешенством глазами, появился Коринфец; мягко спрыгнул он с высоты десяти футов на кучу стружек, которые накидал здесь, чтобы заглушать шум прыжка; сюда же — на случай, если кому-нибудь вздумалось бы зайти ночью в мастерскую — он сбрасывал приставную лесенку, с помощью которой каждую ночь забирался наверх.

Увидев, что панель отодвигается, граф быстро отступил назад, спрятался за ковер и в свой лорнет стал наблюдать за происходящим. Едва Коринфец ушел, он спустился в мастерскую и, обмакнув в горшок с белилами конец своей трости, начертил на передвижной планке знак, чтобы ее легче было потом найти. После этого, хотя до утра было еще далеко, он отправился будить Камиля, своего старого камердинера, самого тщедушного, самого бойкого, самого точного, самого хитрого и молчаливого из всех Фронтенов [135] былых времен. Камиль вооружился отмычками и провел своего господина в мастерскую другим путем. Здесь он приставил лесенку к тому месту, которое указал ему граф, взял потайной фонарь, легко, несмотря на свои семьдесят лет, залез наверх, словно хорек, скользнул в потайной ход и, пройдя через брешь, сделанную в стене Коринфцем, добрался до самой двери алькова, которая была ему весьма знакома, поскольку много лет тому назад он проводил через нее некоего соперника своего барина. Его же стараниями этот ход и был затем замурован, хотя и слишком поздно.

135

Фронтен— тип разбитного и хитрого слуги во французской комедии XVIII в.(Примеч. коммент.).

Когда он вернулся и сообщил графу (не без некоторого смущения) о результатах своей экспедиции, тот не выказал по этому поводу никакого волнения и только иронически заметил:

— Я и не знал, что вместо одного прохода здесь целых два. Выходит, Камиль, мне изменяли значительно дольше, чем я предполагал.

Так

и не назвав ему имя человека, которого только что здесь обнаружил, он приказал Камилю никому не говорить о существовании сквозного хода, а затем отправился обратно в постель в довольно спокойном расположении духа. Он столько всего перевидал на своем веку, что ничто уже не способно было вызвать в нем удивление или негодование. Но прежде чем уснуть, он тщательно обдумал план дальнейших действий. Ни в коей мере не мог он допустить этой любовной интриги; он твердо решил положить ей конец.

Ранним утром следующего дня юный Рауль отправился поохотиться, взяв с собой Изидора Лербура, которого часто использовал в качестве егеря во время охоты на зайцев; к тому же тот был весьма ловким маклером при покупке и обмене лошадей. Возвращались они около полудня. На обратном пути Рауль стал расспрашивать своего спутника о Савиньене, красота которой успела пробудить в нем нечистые желания. Услышав в ответ, что Савиньена не более чем лицемерка, разыгрывающая из себя недотрогу, Рауль заметил, что, может быть, она станет несколько сговорчивее, если что-либо подарить ей. Изидору прежде всего хотелось свести счеты с Пьером, поэтому, поддержав Рауля в его планах обольщения Савиньены, он добавил как бы мимоходом, что гораздо легче было бы добиться ее благосклонности, если бы удалось как-нибудь избавиться от сынка папаши Гюгенена, который очень ее ревнует.

— Избавиться от этого рабочего, сдается мне, не так-то легко, — ответил Рауль. — Дедушка и сестра просто души в нем не чают и по всякому поводу повторяют его слова, словно он какой-нибудь гений. Что он за человек?

— Просто болван, — ответил бывший чиновник управления шоссейных дорог, — да еще и хам в придачу. Попробуй связаться с таким — нагрубит так, что не обрадуешься. Он теперь задирает нос, потому что господин граф ему покровительствует, и, не стесняясь, всем говорит, что если только вы посмеете заглядываться на Савиньену, он вам этого не спустит — даром что вы граф.

— Вот как? Ну, посмотрим. А скажите-ка мне, Савиньена в самом деле его любовница?

— Только вы один этого не знаете.

— А моя сестра считает ее самой порядочной женщиной на свете.

— Увы! Мадемуазель Изольда весьма ошибается. Вообще очень жаль, что она так сблизилась с этими людьми; это может повредить ей больше, нежели она думает.

Рауль насторожился и придержал лошадь.

— Что вы имеете в виду? — спросил он. — О каком сближении может идти речь между моей сестрой и людьми подобного рода?

Читатель, конечно, еще не забыл о той ненависти, которую питал к Изольде Лербур-сын с того самого дня, как он упал с лошади, а она посмеялась над ним. Со своей стороны Изольда тоже никогда не могла скрыть той глубокой антипатии и презрения, которые он вызывал у нее, а по поводу истории с планом лестницы она произнесла несколько язвительных слов, которые были тотчас же переданы Изидору. Вот почему он никогда не упускал случая сказать о ней что-либо скверное, если только мог сделать это, не повредив самому себе. А с некоторых пор он даже позволял себе намекать, будто мадемуазель де Вильпрё «строит глазки» молодому Гюгенену и они целыми часами о чем-то разговаривают друг с другом у Савиньены — ему-то из окна его комнаты все видно! — и что уж тут ни говори, а очень это странно, чтобы барышня ее круга вела компанию с этакой потаскушкой и выбирала себе друзей среди простонародья.

Теперь он решил приписать свои гадкие измышления общественному мнению и пересказать их брату молодой республиканки; ему известны были ультрароялистские взгляды Рауля, и он надеялся таким путем навредить либо Изольде, поколебав ее независимое положение в семье и тем омрачив безмятежное ее существование, либо Пьеру и Савиньене. Поэтому на вопрос Рауля он ответил, что в доме давно уже обратили внимание на странные взаимоотношения между барышней, белошвейкой и столяром и на их свидания в Квадратной башне; что слуги разболтали об этом по деревне, а из деревни сплетни поползли дальше, и теперь на ярмарках и окрестных базарах только и разговору что об этом. Он, Изидор, просто в отчаянии и чуть было однажды не избил хорошенько тех, кто посмел клеветать таким образом на сестру господина Рауля.