Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

Санд Жорж

— Вам и следовало их избить и никогда больше этого ни с кем не обсуждать, — сказал Рауль после некоторого молчания. — Но поскольку вы не догадались сделать ни того, ни другого, я настоятельнейшим образом рекомендовал бы вам, господин Изидор, впредь ни с кем более не делиться своими огорчениями по поводу этих толков о моей сестре. Быть может, она пользовалась до сих пор слишком большой свободой для столь юной девицы, но не может быть, чтобы она пользовалась ею ненадлежащим образом. Я скоро займусь этим делом и, полагаю, сумею пресечь все то, что дает пищу подобным слухам. Дерзкие сплетники будут примерно наказаны, я отобью у них охоту болтать, в этом вы можете

не сомневаться. Что до вас, сударь, то запомните: когда речь идет о чести высокородной особы, существует один только способ защищать ее, и пытаться опровергать подобные сплетни хуже, чем самому повторять их. И если вам когда-нибудь случится еще раз позабыть об этом, я, несмотря на все свое расположение к вам, вынужден буду разбить о вашу голову самую крепкую мою трость.

С этими словами Рауль пришпорил своего коня, резко повернул его прямо на лошадку Изидора, до сих пор ехавшего рядом с ним, — сыну управляющего ничего не оставалось, как посторониться, — и, легко перемахнув через ограду парка, поскакал вперед, оставив далеко позади себя угодливого сплетника, весьма разочарованного и изрядно обеспокоенного результатом этого разговора.

Как раз в это же время другая, не менее оживленная беседа, предметом которой была все та же Савиньена, происходила между Изольдой и маркизой. Войдя утром в комнату кузины, Изольда была поражена тем, как та осунулась за ночь. На ее вопрос маркиза ответила, что у нее страшно разыгрались нервы. По всякому поводу она бранила свою горничную, перебрала с десяток кружевных косынок и, не найдя ни одной, которая была бы выстирана и выглажена по ее вкусу, в конце концов закричала, чтобы Жюли не смела никогда больше давать ее кружева этой бестолковой Савиньене, которая только и умеет, что неприлично вести себя и рожать детей.

Когда Жюли вышла, Изольда стала выговаривать кузине за то, что та позволяет себе подобным образом отзываться о столь достойной женщине. Хвалить Савиньену в присутствии маркизы значило только подливать масло в огонь. С какой-то необъяснимой злобой Жозефина продолжала бранить Савиньену, обвиняя ее в том, что она одновременно является любовницей и Пьера Гюгенена и Амори.

— Не понимаю, милая кузина, — сказала Изольда с сострадательной улыбкой, — как ты можешь верить таким гадким разговорам, да еще повторять их своими прелестными губками. Право, будь я нынче в таком же дурном расположении духа, как ты, я бы, пожалуй, сказала тебе, что начинаю всерьез подозревать, не имеют ли под собой некоторого основания наши давнишние шутки и не влюблена ли ты в самом деле в Коринфца?

— И при этом воображала бы, что смертельно меня оскорбишь, — ответила маркиза. — Ведь для тебя рабочие — это не люди, а так, вроде птиц, цветов или собак. Не потому ли ты проводишь с ними столько времени?

— Жозефина, Жозефина! — воскликнула Изольда, в горестном изумлении всплеснув руками. — Да что с тобой сегодня? Что с тобой творится?

— Ах, со мной творится что-то ужасное! — ответила маркиза и в отчаянии бросилась на постель, судорожно ломая руки и проливая потоки слез.

Изольда испугалась такого взрыва отчаяния, но он не был для нее полной неожиданностью: она не могла не заметить, как осунулась за последнее время Жозефина и как изменился ее характер. Она отнеслась к ней с обычной своей добротой и искренностью и, осыпая кузину нежными ласками, убеждая сочувственными словами, стала умолять открыть ей свое сердце.

Со стороны маркизы было, конечно, в высшей степени неуместно, может быть даже преступно, доверить свой секрет этой юной, чистой девушке, для

которой в любви были еще тайны, куда воображение ее не смело проникнуть. Но Жозефина уже не властна была над собой. С каким-то исступленным бесстыдством развернула она перед кузиной печальную историю своих отношений с Коринфцем и, закончив ее, изложила целую теорию самоубийства, которой в эту минуту придерживалась довольно искренно.

Молча, не поднимая глаз, слушала Изольда ее рассказ. Порой краска заливала ее лицо, несколько раз она порывалась прервать исповедь Жозефины. Но всякий раз она вновь овладевала собой, подавляла вздох и принималась слушать дальше. Она держалась твердо, мужественно, словно юная сестра милосердия, которая впервые присутствуя при хирургической операции и чуть не теряя сознание от отвращения и ужаса, преодолевает себя, сознавая, что она здесь нужна, что она призвана облегчить страдания ближнего своего.

Что могла она ответить на эту исповедь? Отнестись сочувственно, высказать мягкое осуждение, дабы пощадить кузину? Оправдать ее неверность мужу? И то и другое было не в характере мадемуазель де Вильпрё. Воззвать к нравственному чувству? Но у маркизы не было никаких моральных принципов, да и не могло быть, учитывая ее воспитание, замужество, ложное и тягостное положение ее в свете. И все же Изольда попыталась объяснить ей, что осуждает она ее вовсе не за выбор, а за измену мужу, хотя при этом не одобряет и ее избранника. Все, что поведала ей Савиньена о прошлом Коринфца, создало у нее впечатление, что юноша этот по своим склонностям и стремлениям не способен дать счастье женщине, какова бы она ни была. Она не побоялась откровенно сказать об этом маркизе, заставив и ее задуматься над тем, чему прежде та не придавала значения, и вспомнить о той разительной перемене, которая произошла в характере Коринфца с тех пор, как покровительство господина де Вильпрё изменило его положение.

Постепенно Жозефина успокаивалась; прислушавшись к доводам рассудка, она готова была уже внимать и голосу нравственности, как вдруг в дверь постучались. Изольда пошла отворить и, увидев деда, как обычно, ласково с ним поздоровалась.

— Ступай-ка отсюда, дитя мое, — сказал ей граф. — Я хочу побеседовать кое о чем с твоей кузиной.

Изольда повиновалась. С торжественной медлительностью господин де Вильпрё уселся в кресло и начал разговор:

— Мне необходимо поговорить с вами, милая Жозефина, о вещах весьма щекотливых. Речь пойдет о некоей тайне — самой большой, какая может быть у женщины. Уверены ли вы, что нас никто не услышит?

— Мне кажется, никто, — ответила Жозефина, несколько озадаченная таким вступлением и испытующим взглядом, которым пронизал ее граф.

— Ну-с, — продолжал он, — проверьте всё же двери… все двери!

Жозефина встала и пошла взглянуть, плотно ли прикрыта входная дверь; затем она проверила ту, что вела в другие ее комнаты, и вернулась на место, намереваясь сесть.

— Вы забыли еще одну, — сказал граф, беря пальцами понюшку табаку и пристально глядя на маркизу поверх очков.

— Какую, милый дядя? Здесь больше нет дверей, — ответила Жозефина, бледнея.

— А дверь в алькове? Разве вы не знаете, что из мастерской слышно все, что здесь происходит?

— Боже мой! — воскликнула дрожащая Жозефина. — Неужели? Ведь там, кажется, тупик… Там нет никакого выхода…

— Вы уверены в этом, Жозефина? Не спросить ли об этом у Коринфца?

Жозефина почувствовала, что теряет сознание; она упала на колени и смотрела на графа с невыразимым ужасом, не в силах произнести ни слова.