Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
– сегодня утром. Только «дележкой» алиготовского снаряжения и оружия двух его людей на этот раз занимались мы с Кубати. Вернул паша свой должок…
– Так вот с кого ты снимал руно! – с уважением посмотрел на Канболета Емуз. – И ты их…
– Нет, зачем? Все остались живы. Не мог я убивать пашу. Если бы он хоть дрался как мужчина. Или бы серьезно поранил моего парнишку… Но этот презренный трус оказался – хвала аллаху! – и никудышным стрелком. А ведь ружье у него было хорошее.
Емуз залпом опустошил чашу с махсымой и вытер усы ладонью.
– А я решил, что мальчик зацепился ухом за колючую ветку… – Хозяин дома немного помолчал, потом озабоченно вздохнул: – Не пустится ли теперь сераскир
– Пустится, – сказал Джабаги. – Только не потому, что его сегодня самого остригли. Я знаю, что крымское ханство не сегодня-завтра потребует от адыгов новую дань. Прежний ясак хотят увеличить в десятикратном размере.
– В дссятикра-а-а-тном! – поразился Емуз. – Но это невозможно! Они и так довели народ до обнищания.
– Да. Невозможно. И потому… будет война, – закончил за Джабаги Тузаров. – Я ее чувствую, как собака чувствует след зверя, который опережает ее на полсотни шагов. К тому же я только что из Крыма.
– А я еще и из Турции, – сказал Казаноков. – Война султана с русским царем неизбежна, хотя его посол в Истамбуле, чтобы оттянуть начало войны, не жалеет золотых червонцев для подкупа турецких сановников. Встречался я с этим послом. Только новенькие русские червонцы ему тоже нравятся, и он, как шепчутся в посольстве, уже «упрятал» половину из двухсот тысяч русских монет в свой карман. А султан Ахмед Третий не устает кичиться силой своих войск. Для поднятия духа он каждый день, в сопровождении огромной свиты, иностранных послов и уличных зевак, ездит за город и повергает всех в восторженное изумление дальностью стрельбы из лука. Говорят, еще никто в мире не смог пустить стрелу на такое расстояние – больше тысячи шагов. Что же, парень он здоровый, как ногайский вол. Да сейчас не об этом речь. Готовиться к скорому нападению татар – вот что нам надо делать.
– Значит, ясак, который мы обычно платили, их уже не устраивает, – задумчиво сказал Емуз.
Тузаров в сердцах ударил кулаком по колену:
– А зачем им отщипывать от лепешки раз в год по кусочку, если они считают, что могут съесть ее сразу целиком?
Емуз взял со столика нетронутую лепешку и оценивающе посмотрел на нее:
– Не подавятся?
– Думаю, что подавятся, – сказал Джабаги. – Особенно, если русские нам помогут, как это уже не раз случалось.
В хачеш вошла Нальжан, держа в руках столик-трехножку с разложенными на нем дымящимися кусками молоденькой козлятины. Из-за ее спины показалась Сана, а за ней появился Кубати. Его ухо было залеплено лоскутком белой ткани, пропитанной медом. Юноша и девушка быстро убрали столики с недоеденной олениной. Едва они скрылись за порогом, как расторопный Куанч внес свежую воду и крепкий мармажей.
Когда эта маленькая суматоха, сопровождавшаяся шутливыми замечаниями со стороны мужчин и смущенным, сдержанным смехом со стороны женщин, улеглась, а Емуз, Канболет и Джабаги снова остались втроем, хозяин дома сказал:
– Братец мой Канболет! Ты спроси у нашего Джабаги, о чем ему напоминает этот козленок. – Емуз улыбался добродушнейшим образом. – Спроси. Можешь услышать кое-что интересное.
– Стоит ли, дорогой Емуз? – Казаноков вяло махнул рукой.
– А в самом деле? – оживился Канболет и дотронулся до рукава Джабаги.
– Да нет, неловко мне об этом… – скромничал Казаноков.
– Тогда я сам расскажу, – заявил Емуз. – Ты ведь знаешь, какая голова у нашего гостя. Вот сейчас он ею досадливо покачивает. Так она ему служит не только в серьезных делах, но иногда и в забавных случаях. Один из таких случаев как раз и связан с козленком. Правда, с живым, а не вареным. А дело было так. Четверо крестьян имели пасеку и общего козленка. В ожидании, пока он подрастет и его можно будет заколоть, они заранее
– Такой приговор – это как если бы на полном скаку выпустить стрелу из лука и сбить летящую птицу.
– Уж это ты слишком, добрый сын Тузарова! – с легкой укоризной возразил Джабаги. (Однако дотошный наблюдатель заметил бы, что слова открытой похвалы, если и не принимались умом Джабаги, то уж во всяком случае доходили до его сердца.)
…Утром Казаноков распрощался с Емузом и обитателями его дома. Канболету он сказал, чтобы тот ждал от него известий. И известий скорее всего благоприятных. Джабаги собирался немедленно отправиться к князю Кургоко.
Через несколько дней положение Тузарова станет ясным и недвусмысленным.
* * *
Прошло несколько дней, но посыльного от Джабаги не было.
В саду у Емуза полностью осыпались розовые лепестки яблоневого и сливового цвета. Солнце пригревало все сильнее, а тени под деревьями становились все гуще.
Склоны ближних нагорий теперь полностью утонули под сплошными зелеными купами дубняка, чинарника, дикой груши и ольхи.
Чегем бурливо вздулся меж утесистых берегов, побурел и озлобился. Значит, высоко в горах началось таяние снегов, а тут еще опрокинулась в небе какая- то посуда – и на землю обрушился ливень. Тесно становилось реке в своем ложе того и гляди снесет перекинутые через нее шаткие мосты. Чегем глухо ревел – особенно громко по ночам – и с грохотом тащил по неровному дну огромные валуны.
Кубати подолгу возился в кузне у Емуза: то помогал мастеру, то работал над своими поделками. Каждый день они с Канболетом совершали прогулки по лесу, где упражнялись в стрельбе из лука. Чаще всего они ходили наверх, по «их» склону ущелья, на то место, где встретили Нальжан.
Канболет, не слишком разговорчивый и раньше, теперь почти все. время молчал. Помалкивал и Кубати. Казалось, они думают об одном и том же и как-то по-новому присматриваются друг к другу.
Нечто новое можно было заметить и в отношениях между Нальжан и Саной. Девушка будто хотела спросить о чем-то важном у тетки, но не решалась. Видно, слов подходящих не находила. Вот если бы тетя догадалась сама и ответила тоже не словами, а так, чтобы ответ можно было бы прочесть по ее глазам… Но в глазах у Нальжан стали появляться совсем уж необычные узоры: то промелькнет на едва уловимое мгновение беспомощная растерянность, а то гораздо чаще – и них застывает несвойственная для Нальжан упрямая строгость.