Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
– Вот этим железом клянусь… – он вынул саблю из ножен, грозно посмотрел вверх и вдруг осекся…
Все остальные тоже устремили взоры на вершину скалы: никакого панциря там не было.
Первым опомнился от немого изумления Алигоко Вшиголовый. Он бросился к Кубати:
– Где панцирь? Ведь ты знаешь! Ведь знаешь!
– Панцирь? – удивился юноша.
– Да, да, панцирь! – шипел Шогенуков. – Куда он девался?
– Так вот зачем они туда полезли…
– А зачем же еще! Или там, на скале, еще что-то было?
– Да не видел я там ничего, – спокойно сказал Кубати. – Ни панциря, ни наручей, ни налокотников…
– Стой!
Подошел, а вернее, снизошел, не сдержав любопытства, чванливый ханский баскак.
– Это кто тут насмехается? Это кто тут ничего не видел? – стал грозно вопрошать Алигот-паша. – Это где тут… эта… налокотники? Хорошие налокотники или дрянные? Э?
– Мы тут спорим о том, сиятельный паша, куда мог пропасть панцирь, – уклончиво ответил Алигоко, не желавший посвящать сераскира в тайны своих взаимоотношений с юным Хатажуковым. – Да и вообще откуда он, этот панцирь, взялся там, на скале?
– А не тебе ли, князь, знать об этом лучше других, – сузил глаза Алигот. – Кто кричал на все ущелье: «Мой! Мо-о-ой!» Что ж ты теперь молчишь? Говори!
Зариф и Джабой развели тем временем большой костер и сушились у огня. От их одежды клубился пар. В наступивших густых сумерках оранжевые отсветы пламени заиграли на обращенном в сторону костра жирном лице Алигота, и теперь оно казалось более злым и капризным, чем при дневном свете.
– Мне просто почудилось, что это бывший мой панцирь, – хмуро пробормотал Шогенуков.
Но Алигот, как и все не умные, но по-своему хитрые люди, был недоверчив и подозрителен:
– Мутишь, князь, воду в своем роднике!
– Чем прогневал я…
– Ладно, ладно, доблестный и прямодушный черкес. После поговорим. А может, завтра панцирь появится снова? – Паша неожиданно обратился к Кубати:
– Ты как считаешь, юнец лукавый, э? Появится или нет?
– Если будет на то воля аллаха, – скромно ответил Кубати.
Алигот озадаченно уставился на парня – никак, он его не мог понять.
– Ну ладно, – сказал паша после некоторого раздумья, – если будет на то воля аллаха и если пши Алигоко поторопит своих дармоедов, мы сможем наконец, утолить голод.
Трапезничали молча и без удовольствия. Потом запалились спать в наспех выстроенном шалаше. Поставленный на ночное дежурство Зариф связал Кубати руки и прилег рядом с ним на брошенную на землю бурку. Скоро он спал безмятежным сном праведника. Во сне улыбался. Ему снилось, как он снимает богатые доспехи с целого войска убитых врагов. Снимает и по-хозяйски складывает на телегах, вытянувшихся длинной вереницей по краю широкого поля. В одну телегу Зариф луки складывает – добрые луки, из тиса вырезанные, тисненой кожей, костяной и перламутровой инкрустацией украшенные. В другую телегу – сабли в; ножнах роскошных с серебряной чернью, с золотой филигранью, а клинки – в Дамаске сделаны или у румов где-то, а еще и паленом русском городе Златоусте. В третью телегу – ружья и мушкетоны замковые, пистолеты, в четвертую – мисюрки с бармицами, ну и там дальше, в остальных арбах, повезет Зариф кольчуги и панцири, зерцала и щиты, груды одежды хорошей и зелье огнестрельное – порох. А ко всему да к этому – целый табун лошадей погонит Зариф к себе, на лесистые берега Куркужина. Покончено теперь будет с его захудалым житьем, побогаче самого Вшиголового станет…
Доблестному сераскиру снилось, как он ползет на четвереньках по пыльным и душным коридорам ханского дворца
Самый глупый сон оказался у Джабоя. Он увидел себя голым, но обросшим густой бараньей шерстью. Было ему тепло и совсем даже удобно, но тут появился Алигот-паша с ножницами для стрижки овец.
– Хоть ты и таубий бараний, хоть ты и аксюек [142] , а с шерстью расстаться обязан!
– Не надо! – кричал Джабой. – Я ведь замерзну.
– Ничего! Другие бараны не мерзнут, не замерзнешь и ты. А потом у тебя новая шерсть отрастет, и тогда я тебя снова обстригу.
142
балк., «белая кость», лица аристократического происхождения
Джабой хотел бежать, но не мог с места сдвинуться – ноги, казалось, вросли в землю…
Шогенуков почти всю ночь «провел» в гареме. Его окружали нежные и невесомые девушки, похожие на райских гурий. В руки они не давались, ускользали, подрагивали зыбким миражным маревом и таяли в воздухе. Они играли на каких-то сладкозвучных музыкальных инструментах, с ласковой кокетливостью улыбались князю и тихонько напевали:
Алигоко, ой, дуней!
В мире нет тебя подлей!..
Кубати с трудом уснул уже после полуночи и до самого утра спал крепко, без всяких сновидений…
* * *
Время для Алигота-паши было в последние дни очень дорогим. Он понимал, что находится в положении беглеца, спасающегося от погони. Сегодня он тем не менее не слишком торопился. Верил почему-то, что вновь увидит диковинный панцирь. Чутье богатого сквалыги ему подсказывало: эта вещь – настоящее сокровище. Загадочное поведение Шогенукова тоже наводило на некоторые мысли.
А вот Шогенуков теперь не знал что и думать. Такой растерянности, такой мешанины в голове и чувствах у него никогда еще не было. В жизни своей он знал страх и перед людьми, и перед болезнями, и перед дикими зверями, но испытать нечто похожее на суеверный трепет ему пока не приходилось. Сейчас вот пришлось. И в самом деле: чем объяснить появление панциря? Разумеется, это может быть и людской проделкой, но… зачем? Какой смысл? А если человек здесь не причем? Неужели на свете чудеса существуют не только в сказках?! Алигоко подозревал, что молодой пши, с безучастным видом сидящий в стороне с развязанными уже руками, но с колодкой на ноге, знает, наверняка знает разгадку – держит ее за щекой. А вот с какого боку к этому парню подступиться, чем прельстить, где ему капкан поставить – Шогенуков никак не мог решить. Может, силы темные, колдовские, рассудок его нарочно ослабили? Страшненько, ох, и страшненько!