Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Сильно осерчал царь по прозвищу «Тишайший». Махал своими белыми ручками и топотал ножками. Еще две тысячи человек были повешены, обезглавлены, четвертованы. Остальных пощадили. Только уши бунтовщикам обрезали, да на левых щеках выжгли букву «б» и в Сибирь с семьями сослали. Мальчикам от 12 до 14 лет отрезали по одному уху. Затесался среди этих мальчиков и Жихарь, сирота, в безвыходных крепях пребывавший у самого боярина Долгорукова.
В Сибирь он не попал, а вместе с несколькими Иванами, родства не помнящими, на Дикое поле побежал. Несколько лет спустя стал Жихарь вольным казаком веселого
Стало после этого таять войско Степана Тимофеевича. Уж недолго оставалось атаману до того дня, когда в Кагальницком городке своя же казачья знать его схватит и в Москву потащит [146] .
Жихарь с частью казаков к запорожским сечевикам пробирался, да угодил в татарский полон. Двадцать лет ему тогда было. После этого вот уж тридцать седьмой год пошел, как он в неволе крымской. Последние восемь лет – к веслам прикованный.
146
в 1670 году
* * *
Под вечер, когда поспали по очереди и Кубати и Жихарь, двинулись дальше, к маячившим в туманной дымке к величественным снежным горам. Голод все больше давал о себе знать, но никто не жаловался – мелочь!
Всю ночь ехали по-над краем лесистых предгорий, все так же держась в стороне от проходившей через селения дороги.
На рассвете устроили вторую стоянку. Умылись, попили воды.
Хорошо бы сейчас хоть табачку, – мечтательно сказал Жихарь.
– Не-е-ет! – покачал головой Куанч. – Сейчас бы кусок мяса и чашечку айрана.
– Оружие нам надо, вот что! – тоном старшего заявил Кубати. – А то едем, как без штанов. Цыпленок попадется – даже зарезать нечем. Без седел тоже плохо. У нас одно всего…
Жихарь вдруг расхохотался:
– «Чумой заболел!» От умора!
Кубати ласково шлепнул Куанча по затылку:
– Он у нас молодец! Куанч горестно вздохнул:
Молодец, молодец… а Емуза убили… В этом ты не виноват, – строго сказал Кубати. – И не горюй. Он как мужчина погиб.
Куанч отвернулся. Со страхом он думал о судьбе Канболета. Что, если тоже погиб? Наверное… А кунаку наплел он, будто рана пустяковая, будто Канболет и трех дней не пролежит. Вот горе-то!
– А долго нам еще бегать? – спросил Жихарь.
– Еще одна такая ночь, – ответил Кубати, – и мы в безопасности. Тогда заезжай в любой дом и отдыхай спокойно. Татар в этой местности уже не будет. Крепко их напугал князь Кургоко.
В безопасности они оказались раньше, чем думал
Пониже того места, где устроилась тройка наших доблестных джигитов, за чащей кустарника виднелась продолговатая поляна. Десятка два всадников вынырнули из леса и крупной рысью стали пересекать поляну с юга на север. Кубати напряженно всмотрелся – нет, не татары – и вдруг резко вскочил на ноги и крикнул во всю мощь своих богатырских легких:
– Канболе-е-ет!
Всадник, скакавший впереди, резко осадил коня и повернул голову на крик.
* * *
На поляне весело потрескивал костер. Жихарь от души резвился среди огромных кусков вяленой говядины, кругов копченого сыра и кувшинов с махсымой. Кубати и Куанч уже насытились – им, как и подобает горцам, нужно было немного.
Теперь они сидели вчетвером под старой дикой яблоней и тихо беседовали. Четвертым был человек возраста Канболета со страшным вдавленным рубцом на виске, доходившим до глаза. Вернее, надо было сказать, до бывшего правого глаза. Канболет представил его:
– Это Нартшу. Мы с ним вместе еще в юности участвовали в кое-каких небольших стычках.
Нартшу буркнул что-то невнятное, но его единственный глаз смотрел на Канболета с восторженной влюбленностью.
– Здесь все люди – его люди, – продолжал Канболет. – Это свободные джигиты. Вы понимаете. Нартшу появился там… на Шеджем, когда я, как последний лентяй, еще пролеживал бока под присмотром Нальжан. Вот он по-дружески и предложил мне заняться розыском моего непутевого кана, который стал мне доставлять слишком много хлопот в последнее время. Скорей бы уж сбыть его в отцовские руки и вздохнуть свободно, – Канболет дернул Кубати за ухо. – Но панцирь! Где же он? Ты говоришь, дружище Куанч, что в ту ночь его спрятал в расщелине, как и раньше, а он непонятно куда исчез.
– Клянусь, Канболет! Сам дурную свою башку чуть не поломал. Ничего не понимаю. Колдовство, что ли?
– Ну, нет! В колдовство я не верю. Люди иногда выдумывают вещи позагадочнее любого колдовства. Пошарим еще в том месте. Хорошенько пошарим…
Кубати скакал почти рядом (позади на полкорпуса) с Канболетом и чувствовал себя на вершине блаженства: хороший конь, отличное кабардинское седло – самое удобное в мире, на поясе наконец-то кинжал. И кинжал просто роскошный! Это подарок Нартшу. Увидев столько золота на ножнах и рукояти, Кубати смущенно попросил «что-нибудь» попроще, но одноглазый абрек, человек очень милый и душевный, только рассмеялся:
– Бери. Тебе попроще нельзя. Теперь ты самого Каплана любимый приятель.
На одном из привалов Кубати спросил потихоньку у аталыка – тот был сильно похудевшим и бледным:
– Рана была большая? Еще не совсем зажила? Тузаров помолчал немного, затем ответил:
– Была… Да что толковать о таких пустяках. Раны у нас еще будут. Сами себе такую жизнь выбрали… А уж если на белом коне поедешь, то и белый волос на себе привезешь. А ты слыхал, что отец твой с алиготовской охраной сделал? Не знаю, какого цвета коня пришпорил Кургоко, но скакун этот опасный…