Страшная Мария
Шрифт:
Коська сразу заметил ее удрученное состояние.
— Что невесела, отчего нос повесила? — спросил он, когда получил пакет Путилина. — Не дает коммунар вольной волюшки? А ты плюнь на него, иди в мой отряд. Ты же не привязанная, кабалы теперь нету, а у меня все без запрету. Хочешь гадов крошить в капустную сечку — кроши! Хочешь на костре жечь — жги!..
Мария вся напряглась, как перед прыжком. Удивительно было, как Коська угадал ее тайные мысли. Или кто-то услужливо донес, как отчитывал ее Путилин после расправы над верзилой? Вроде никого
Да это и не имело значения — донесли Коське или он сам сообразил, что Путилин не дает полной воли, что невмоготу Марии сдерживать жгучую ненависть к белякам, что жаждет она отплатить за Ивана, за Танюшку самой полной мерой, казнить карателей самой лютой казнью!
— Ну, так по рукам? — подзадоривающе спросил Коська, держа в одной руке нераспечатанное путилинское письмо, а другую протягивая Марии.
И у Марии пронеслось в голове шальное: а что, если она в самом деле останется в отряде Коськи? Не все ли равно, где бить гадов! Коська, конечно, грабежами не брезгует, но ей-то барахло богачей не нужно, ей только полная свобода требуется, чтобы можно было расправляться с беляками без всякого огляду на кого бы то ни было. Мстить, мстить, мстить без рассуждений!..
Возможно, она протянула бы руку Коське, осталась в его отряде. Но из ворот, перед которыми встретил Марию Кривопятый, появилась… Фроська, жена Степана, старшего сына Борщова.
Коську прозвали Кривопятым не зря. Ступни ног у него были вывернуты носками навстречу друг другу, по земле он ходил тяжело и срамно. Зато на коне сидел — из седла не вышибешь, носками за брюхо лошади цеплялся, как крючьями. Поэтому любого посыльного Коська принимал либо за столом с самогоном, не поднимаясь с места, либо в седле. Марию принял в седле, так как бабы пить самогон не горазды.
Марии и в голову не пришло, что ворота оставлены распахнутыми специально для выезда Фроськи. На глазах изумленной партизанки Фроська взяла у Коськи пакет Путилина.
— Ну-кось, обнародуй, чего там настрочил коммунар, — произнес Коська. И, усмехнувшись, с плохо замаскированным чувством неловкости, добавил для Марии: — Фрося у меня вроде комиссара и начштаба.
Этого еще не хватало — Фроська комиссар, начштаба партизанского отряда!.. Поудивительнее, чем гром средь ясного неба.
А Фроська, затянутая вся в скрипучий хром (и фуражка, и тужурка, и штаны, и сапоги — все на ней было кожаное, сверкающее), горделиво глянула на Марию, небрежно разорвала пакет, стала читать шепотом, видать, по слогам, шевеля пухлыми губами. Потом сказала вслух:
— Спрашиват Путилин-то: пойдем мы с ним в волость?
— Эге!.. Не могет, значит, без нашей подмоги обойтись!.. А чего, мы подмогнем, особливо лавки обшарить… — сверкнул зубами Коська, такой же скрипучий, весь затянутый в хром, как и Фроська. Только у Фроськи на толстом бедре болталась револьверная кобура, похоже, пустая, а у Коськи на одном боку висел большой деревянный футляр с маузером,
Еще сильнее изумилась Мария, когда в воротах показался одутловатый муженек Фроськи Степка Борщов. Узкие глазки его еле смотрели из-под набухших от пьянки век.
— Каковы будут распоряжения, Костатин Варфоломеич? — спросил он Коську подобострастно.
Коська не пожелал ему ответить, лишь скосил глаза на Фроську. И Фроська, будто переводчица у иностранца, передала Степану:
— Костатин Варфоломеич сказали: подмогнем Путилину лавки в Высокогорском обшарить.
— Вот это славно! — хлопнул себя по толстым ногам Борщов. — Купчишки тамошние особливо насосались кровушки народной. Попотрошить их — дело божеское. Значится, надобно обоз готовить…
— Готовь, Степанушка, готовь, — проворковала Фроська. Потом, заметив, что Мария все еще не может прийти в себя от изумления, победно подняла голову. Ее вызывающая поза, сверкающая хромом сдобная фигура, нагло усмехающееся лицо говорили без слов: «Ну, что вылупила гляделки? Я, разлюбезная, теперь птица покрупнее тебя. Ты у Путилина в разведчицах, башкой каждый день рискуешь, а я здесь начштаба и ночная владычица. И Коська, не хуже Степки, у меня на побегушках. Куда хочу, туда и поверну без всякого риска!..»
Фроська важничала, а у Марии яростью закипало сердце. И неизвестно, как бы излилась эта ярость. Скорей всего, Мария погубила бы себя, сцепившись с Фроськой и Степаном, объявив, что им не место среди борцов за Советскую власть. Но тут произошла, видимо, заранее подготовленная сцена.
На улице показалась ватага верховых, которые волокли за собой на веревке колчаковского солдата с землисто-серым от страха, плоским, как доска, лицом.
— А, беляка сцапали! — игриво воскликнула Фроська — Ну-ка, Костатин Варфоломеич, покажь, как в нашем отряде с вражинами поступают!
— Что ж, это мы завсегда готовы, — отозвался Коська, выдергивая саблю. — Мы не распускаем живодеров по домам, как Путилин, у нас суд скорый — партизанский.
И едва колчаковец поравнялся с конем Коськи, он резко, с подергом, взмахнул саблей. Голова солдата скатилась под ноги Степана. Отрубленная, она еще продолжала беззвучно шевелить губами, меняться в цвете: землистый оттенок кожи быстро переходил в синеватый, потом щеки стали покрываться смертельной бледностью. Степка небрежно отпихнул голову в сторону, будто конский кругляш.
— Ну как, умеючи смахнул? — повернулся Коська к Марии.
— А кто этот колчаковец? Где его схватили? — неожиданно для самой себя взволнованно спросила Мария.
— Мне это знать без надобности. Беляк попался — значит с житухой расстался… И все тут! И ты так могешь поступать, коли ко мне перейдешь… Да ты чего кожей запупырилась? Али крови боишься?.. А я вот… — он провел окровавленной саблей по своим потрескавшимся от перепоя губам. — Кровушка вражья для меня скусная!