Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

Павлищева Наталья Павловна

После застолья опричников кушал сам царь. Он от желудка не страдал, ел очень много и почти жадно. Если переедал, то в дело вступал лекарь, умевший очищать желудок. Царские объедки почиталось за честь отнести домой, хотя на костях оставалось мало мяса, а начинка из пирогов была выгрызена вся...

Потом наступало время Малюты Скуратова. Нет, Григорий Лукьянович не приходил государю на доклад, напротив, Иван Васильевич сам шёл во владения Скуратова — в пыточную. Чтоб далеко не ходить, лестница прямо из трапезной уводила вниз в подвалы.

Слобода

построена с умом, снаружи высокая стена с валом и глубоким рвом, внутри приподнятые на низких сваях мостки связывают три дома для жилья, церкви и башни-повалуши с пристройкой для охраны. В центре — лобное место с лесенками в виде креста. Везде чисто и пусто, опричники не ходят без дела. Почти все слуги живут в слободке за крепостной стеной у речки Серой и в Слободу тоже без надобности туда-сюда не ходят.

Опричники позавтракали и убрались вон. Теперь очередь государя с самыми близкими. Иван Васильевич вздохнул: нутро не принимало еду, после вчерашнего застолья мутило, хотелось исторгнуть из себя всё застоявшееся. Махнул рукой, чтобы подошёл лекарь. Тот уже спешил со снадобьем — очистить царский желудок.

Малюта Скуратов выглядел не лучше, но у него своя причина — Григорию Лукьяновичу нельзя пить, больны почки. А Малюта пьёт! Пьёт потому, что готов ради царя даже ядом себя отравить. Его лицо одутловато, местами попросту обвисло, под глазами набрякшие мешки, вид уродлив. И всё же государь к нему благоволит, хотя очень не любит недужных. Болезни близких вызывали у Ивана Васильевича вместо жалости едва ли не ужас, пугая самой возможностью болезни. А вот Мал юту государю жаль, понимает царь, что Лукьянович ему в угоду своё здоровье гробит, травится.

Скуратов всегда готов идти с государем в пыточную, даже если сам едва ноги волочит. Дождался, пока Ивану Васильевичу полегчает, подобрался бочком, присел на краешек лавки рядом, сидел, ожидая приказания. Царь, желудок которого был готов принять новую пищу, уже жевал, складывая объедки обратно на блюдо. Малюта понимал, что это будет продолжаться долго, в опустошённое нутро государя войдёт много. Его самого мутило от одного вида еды, но терпел.

Через час мучения Григория Лукьяновича закончились, Иван Васильевич вздохнул и поднялся, вытирая засаленные руки о скатерть на столе. Вскочил и верный слуга.

— Ну пойдём, что ли, посмотрим, кто там у тебя в подвале...

В пыточной у Скуратова порядок: щипцы, клещи, крючья, железные штыри... — всё на своих местах. Уголёк для огня аккуратными горками, перья у дьяка-писца хорошо заточены... И всё же государь ругнулся, поскользнувшись на плохо смытой после вчерашних пыток крови. Малюта успел подхватить Ивана Васильевича под локоток, но невелик супротив царя, если б тот не удержался сам, то упали бы оба.

Это почему-то развеселило царя, его смех разнёсся по коридорам:

— Экой ты!.. Сам едва держится, а за меня хватается!

Чуть отсмеявшись, всё же поморщился:

— Вели убирать чище, не то скоро по колено в крови ходить будем!

Скуратов

уже суетился, посох заходил по спинам палача и его подручного. Те и сами поняли оплошность, едва не упал государь по их недосмотру, решили, что наступил последний час. Но настроение у Ивана Васильевича почему-то было хорошим, даром что всё утро животом маялся, махнул рукой Скуратову:

— Этих не тронь, злее будут!

Дьяку с палачом полегчало, закивали, бормоча уверения в своей преданности и готовности служить до смертных дней...

Государь, не обращая внимания, уселся, опираясь на посох, покряхтел, оглядываясь, и велел:

— Давай!

Скуратов вдвое шустрей, чем обычно, метнулся к двери, кому-то махнул рукой, зашипел, чтоб поторопились.

В пыточную ввели двух опричников, которых заподозрили в желании бежать. Государь отбирал в опричнину лично, считал это большим доверием, не оправдать которое равносильно измене, потому кара виноватых ожидала страшная. Измены среди доверенных Иван Васильевич не выносил совсем.

Бедолаг принялись подвешивать на крюки. Один из них, предвидя страшную боль, завыл, забился, моля о пощаде и обещая выдать всех! Второй смотрел на него с презрением, как, собственно, и Малюта. Григорий Лукьянович очень не любил тех, кто начинал каяться ещё до пыток, как и тех, кто умирал не покаявшись. И в том, и в другом случае получалось, что работа проделана зря.

Но государь нынче вёл себя странновато, он не проявлял должного интереса к виновным и на их мучения почти не смотрел. Сидел, задумчиво глядя на огонь, разведённый под крюками. Малюта в отношении государя всегда отличался большим пониманием его состояния, так верный пёс не станет лаять, если видит, что хозяин спит, махнул рукой палачу, чтоб тот прекратил пытку. Вопли несдержанного опричника сразу смолкли, теперь лишь стонал, хотя всерьёз за него ещё и не брались.

Наступившая тишина заставила государя очнуться, он вздрогнул:

— А? Что?

Скуратов склонился поясно:

— Приказаний ждём, государь.

Иван Васильевич почти недоумённо оглядел пыточную, потом самого Малюту, задержал взгляд на его белой, похожей на тесто, проплешине на макушке и вдруг спросил:

— Григорий Лукьянович, ты власти хочешь?

— К-какой? — осторожно промямлил Скуратов, почти не выпрямляясь.

— Царствовать!

— Не-е! — усердно замотал головой Малюта. — Не-е!

— Врёшь! Кто же не хочет царствовать? — Голос государя был насмешлив, глаза впились в лицо поднявшего наконец голову Скуратова.

— Многие не хотят, государь. Да и не могут! Не всем такой груз нести под силу, — глаза верного пса смотрели прямо и честно. Он выдержал тяжёлый взгляд царя, почти не моргая своими светлыми, едва видными в полутьме ресницами.

Иван Васильевич согласно кивнул:

— Ты не желаешь, верю. А за других не ручайся. Не хотят, пока я их до власти не допускаю, а стоит руку ослабить, как меня в могилу и сведут!