Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

Павлищева Наталья Павловна

— С готовностью, государь, — чуть склонил голову Филипп.

Царь подозрительно огляделся, нервно дёрнул головой и вдруг махнул рукой на стену:

— Пойдём, без лишних ушей поговорим.

Недоумённо глядя на завешенную огромным ковром стену, Филипп вдруг подумал, что если это тайник, то обратно можно и не выйти. Но отступать было некуда, пришлось подчиниться. За ковром действительно оказалась маленькая дверь в небольшую тайную комнатку. Рослый, крепкий Иван согнулся в три погибели, чтобы пройти в дверь, Колычеву тоже пришлось низко склониться.

В

комнату с собой взяли всего один подсвечник с двумя свечами, окон в ней не было, потому царил полумрак. Но не было и дыбы или ещё чего непотребного. По стенам стояли две узкие резные лавки, в углу глаз едва различал образа, под ними теплилась небольшая лампадка. Пол перед образами затёрт до лоска. «Видно, царскими коленями», — подумал митрополит и был прав. Именно колени и лоб Ивана Васильевича сделали эти углубления в камне, отшлифовали их.

Вздохнув, государь присел на одну из лавок, показал митрополиту на вторую:

— Не стой, разговор долгий будет.

Колычев понял, что попал в тайную молельную комнату государя, которую тот старательно оберегал от чужих глаз. Немногие сподобились хоть глазком заглянуть сюда. Разве что Малюта Скуратов, которому Иван слепо доверял, да ещё пара самых близких его приспешников.

«Какая честь!» — усмехнулся про себя Филипп и почему-то подумал, бывал ли здесь Фёдор Басманов. Сам же подивился: к чему это знать?

Иван Васильевич был настроен на серьёзный разговор, он вдруг встал, проверил, плотно ли закрыта дверь, и снова уселся с тяжёлым вздохом. А в голову Филиппа всё лезли ненужные мысли, вроде той, что если снаружи дверь чем подпереть, то здесь найдёшь свой конец, и никто не узнает. Митрополит обругал сам себя: о том ли мыслит?! Негоже царю уподобляться, который и куста боится, в вечном страхе живёт, то и дело по сторонам оглядывается. Как раз об этом он хотел поговорить с государем, мол, негоже бояться своих людей, никто зла государю не желает. Если бы понял Иван Васильевич, глядишь, и распрямились бы его плечи, перестали шнырять по сторонам глаза, которые, как у вора на торге, так и бегают...

Но царь желал говорить сам.

— Ты, владыка, об инквизиции слыхал?

«Господи, неужто и этого боится?!» — мысленно ахнул митрополит.

— Да, но это далеко, в Испании. Нам не грозит, у нас такой ереси нет.

Думал, что успокоит, но просчитался.

— А надо, чтобы была! — Глаза государя почти безумно сверкнули, он даже встал от волнения.

— Зачем?! — ужаснулся Филипп.

— Ты не понимаешь! Не понимаешь! — Было видно, что Ивана Васильевича до глубины души тревожит этот разговор. У митрополита мелькнула нехорошая мысль, что царь точно одержимый...

Тот, словно в подтверждение подозрений, принялся бегать по комнатке, насколько позволяли её размеры и его рост, потом встал на колени перед образами и долго молился, кладя земные поклоны. Стук его лба о камень пола настолько поразил Филиппа, что тот даже забыл об иезуитах. Зато не забыл государь. Отбив многое число поклонов, он обернулся к митрополиту:

— Благослови, владыка.

Тот

привычно протянул руку перекрестить, думая совсем о другом: что последует за этой искренней, как видно, молитвой?

Иван Васильевич вдруг принялся рассказывать митрополиту о короле Испании Филиппе, о святой инквизиции, о кострах, на которых пылали еретики Европы, о необычном дворце Эскориале, который испанский правитель строит для себя... Многое Филипп знал и без государя, но слушал всё же со вниманием, искренне не понимая, при чём здесь Москва.

Наконец, казалось, царь устал от собственных речей, он тяжело присел на лавку и вдруг объявил:

— Я такое же у себя хотел сделать, да никто не понял!

Вот тут пришло время митрополиту ахнуть, он наконец осознал, что та самая проклятая опричнина, которую так боятся все русские люди, и есть попытка государя по-своему навести порядок на манер иезуитов! Не удержавшись, осенил себя широким крестом:

— Господи, спаси! Государь, да к чему нам-то инквизиция?!

— Вот и ты туда же! — сокрушённо воскликнул Иван Васильевич. — Я хотел в Слободе монастырь создать, чтоб пример всем показать. И создам! Молитвой жили, посты держали, ни одной службы не пропустили... Строгости такие никому не понравились...

Филипп сидел, вытаращив глаза на государя. Ужасы Александровской слободы он называет обителью?! Пока митрополит думал, что ответить, Иван Васильевич продолжал убеждать его в необходимости создания обители как примера для подражания. Наконец Филипп собрался с мыслями и в ответ принялся рассказывать о житье-бытье в соловецком монастыре, о том, как трудно давалось восстановление монастырского хозяйства после большого пожара, как тяжело растить хлеб на скудных Соловецких землях, как работают старцы в поле, на прудах, на кирпичном заводе, в хлебопекарне... Остановил его взгляд государя. Увлёкшись рассказом о своей обители, Филипп не заметил всё больше проявлявшегося раздражения на лице Ивана Васильевича.

Выражение лица царя заставило митрополита замолчать. Иван Васильевич уже не прятал своего недовольства:

— Не о том речь ведёшь! Пашни... кирпичи... квас в бочках... Для этого холопы есть! Я о душах пекусь, о вере.

Филипп попробовал возразить, что у души есть тело, которое того же хлеба требует, что за земными делами старцы и иноки не забывают служб и постов, только хорошо понимают, что без земных забот жить невозможно. Государь не слушал, он всё больше и больше раздражался от непонимания митрополита.

Первая беседа в тайной комнате не получилась, они разговаривали, как глухой со слепым. Разошлись недовольные друг другом и этим непониманием.

Ещё не раз разговаривали государь с митрополитом, теперь уже не в той маленькой комнатке, но всё равно с глазу на глаз. Снова и снова Иван Васильевич пытался объяснить, что опричнина нужна для примера другим, а Филипп пытался открыть ему глаза на убийства и кровопролитие, которые творятся его именем.

— Что ты мне глаза убийствами изменников колешь?! Верно, убивали, что ещё с ними делать?