Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод
Шрифт:
Тимофей с любовью разглядывал своё орудие труда — кнут. Хорош! Кожа вымочена в меру, не пересушена, но и не сырая, такой воздух режет со свистом, от которого у жертвы уже внутри всё холодеет. А уж как по коже проходится... одно загляденье — в умелых руках хоть буквицы на спинах рисуй...
Кат так залюбовался своим орудием пытки, что даже вздрогнул, когда дверь в избу открылась, пропустив внутрь государя и Скуратова.
Плотно прикрыв дверь за собой, Малюта ловко подвинул Ивану Васильевичу принесённое откуда-то кресло и скромно кивнул на висевшего:
— Вот...
Только сев, Иван Васильевич решился поднять
У тех, кто служил Григорию Лукьяновичу, не принято спрашивать, сказано выйти, надо выйти. Дверь снова плотно прикрылась.
Не стоило и спрашивать, кто перед ним. Человек в цепях был очень похож на самого царя, только до Александровской слободы, и постарше.
— Кто ты?
Тот чуть усмехнулся в ответ:
— Чаю, сам ведаешь, не то не висел бы я на дыбе, а уж лежал вместе с остальными подо льдом.
— Почему сам ко мне не пришёл?
— Зачем, государь? Мне власть не нужна, я могу прожить и простым смертным.
В висках у Ивана Васильевича стучало: «Каин... Каин... Каин...»
Понимал, что свершить должен, а сказать последнее слово не мог. Зачем он вообще пришёл в эту избу, мог бы увидеть Георгия уже мёртвым или вовсе поверить Малюте, тот лгать не станет. Но хотелось увидеть того, из-за которого столько пережил, перестрадал, живым увидеть, в глаза глянуть, самому убедиться, что умирает.
Понимал предстоящее и висевший, он прикрыл глаза, не желая смотреть на своего будущего убийцу.
— А семья где?
Было бы возможно, Георгий пожал бы плечами, но суставы вывернуты, того и гляди совсем вылетят. Однако от царя не укрылось, что брат чуть вздрогнул при упоминании семьи. Видно, боялся за жену и сына. Вот чем его можно взять.
— Тебе не жить, а о них позабочусь...
— Они не знают, кто я. Ни к чему и говорить, смущать душу только.
— Это мне решать! Где они?
— У родственников где-то, с осени не видел. Может, и погибли уже...
Почти равнодушный тон не обманул ни Ивана Васильевича, ни Скуратова. Малюта фыркнул, точно рассерженный кот:
— Найдём!
Георгий поднял глаза на царя:
— Они и впрямь не ведают, не тронь их... Грех на тебе большой будет.
Иван Васильевич почему-то усмехнулся:
— А на мне и так Каинов грех, да ещё много разных...
— Я тебе не мешал...
— Ты — нет, но за тобой бояре супротив меня пойдут, а на Руси и так измены довольно, не знаю, как и выкорчевать.
— За мной супротив тебя никто не пойдёт, а вот без меня найдутся. Да только я здесь ни при чём.
Царю явно надоели эти разговоры, он увидел то, что хотел, понял, что нужно. Тяжело вздохнув, поднялся, махнул рукой Скуратову и, не глядя на висевшего на дыбе старшего брата, вышел прочь. В сенях кивнул сначала в сторону Тимофея, потом назад:
— Пусть не мучает. Чтоб сразу.
— Сделает, государь, сделает.
На крыльце Скуратов быстро подскочил к кату, что-то сказал, тот кивнул. Дверь в избу снова закрылась. Но государь отдал ещё одно распоряжение, от которого вздрогнул даже Скуратов. Вздрогнул, однако бросился выполнять. Дверь быстро подпёрли большим поленом, а ставни и так были закрыты.
Иван
Царь вдруг потерял интерес к Торжку, опричники тоже, всё, что можно, разграбили, многих перебили. Теперь на рысях двинулись к Новгороду. Передовой полк, отправленный вперёд, уже перекрыл все выходы из города и ждал приезда государя.
Теперь Иван Васильевич не торопился, он мог себе это позволить. Прибыв к городу 6 января 1570 года к вечеру, он встал лагерем на Городище. Новгород в ужасе замер, не зная, чего ожидать. Понятно, что появление опричного войска и неожиданная блокада ничего хорошего не сулят, но вины за собой новгородцы не ведали, а слух, что присланные царём опричники нашли подлое письмо к польскому королю, лучшие горожане и архиепископ Новгородский отрицали, мол, не только не писали такого, но и не думали. Новгородские земли Руси всегда принадлежали. Однако тишина, повисшая над седым Волховом, была предгрозовой. Многие молились и исповедались, понимая, что могут найти смерть лютую, даже не зная за собой никакой вины. Кто-то спешно в ночи закапывал кубышки, надеясь пересидеть, переждать лихую годину.
Новгород и без того сильно пострадал в последние годы от чумного мора и от неурожая. Голод и зараза выкосили немало люда, немало разбежалось, чтобы спастись от заразы.
Иван Васильевич приказал взять на правёж арестованных священников, выбивая из них немалые деньги — по 20 рублей с каждого. Тех, у кого не нашлось или за кого не смогли уплатить родственники, либо забили насмерть, либо заковали в железо, пока не одумаются. Сам государь не торопился, пару дней он размышлял.
Главная угроза была уничтожена, ни Старицких, ни Георгия в живых больше не было, то, что остался его сын, не так уж важно, племянник не страшен, к тому же Малюта принялся разыскивать женщину с мальчишкой. Ивану Васильевичу можно бы и успокоиться, а он, глядя на позолоченные купола Святой Новгородской Софии, злился всё сильнее. Сильный Новгород был московскому государю вовсе не нужен! Сильный Новгород — это угроза и без Георгия Тишенкова. Сегодня их вечевой колокол молчит, потому что сброшен и разбит его дедом, великим князем тоже Иваном Васильевичем, но завтра новгородцы могут отлить новый.
Нет, в Новгороде должен быть истреблён сам вольный дух! А на чём он держится? На богатстве, ведь новгородский Торг куда больше и богаче московского, а новгородские купцы известны по всему свету. Разорить! Торговля рухнет? Ничего, привольней будет московским купцам торговать, не зря же он своих людей в Англию с товарами отправлял.
Участь города была решена, и неважно, виновен он или нет. Подложное письмо вытащено, предъявлено, архиепископ Пимен объявлен волком и хищником, с поста своего смещён, хотя царь не имел права это решать без Собора, а епископская и городская казна подвергнута настоящему разграблению. Как и весь город.