Страшные истории Сандайла
Шрифт:
– Так больше нельзя.
Здравость собственных слов меня немало удивила.
– Я ухожу. Ирвин, нам надо развестись!
Все казалось подлинным откровением, будто сполох молнии. Но потом я увидела выражение на его лице и убежала.
Немного оправившись от изумления, Ирвин последовал за мной. Я помчалась по дому, хватаясь за дверные косяки, так и норовившие выскользнуть из рук. В какой-то момент произошло ужасное. Тело вспомнило бег, страх и преследующую по пятам опасность. Неожиданно вернувшееся воспоминание схватило меня за горло. Думаю, именно поэтому я совершила следующий шаг. Открыла входную дверь.
Я прошла по палисаднику перед домом, еще представлявшему собой голую землю. Превратить его во что-то стоящее у нас не было времени. «И что теперь делать?» – пронеслось в моей голове. Ни работы, ни друзей у меня не было.
На склоне, на бордюрном камне виднелся какой-то силуэт. Сначала мне показалось, что это подушка или скамейка для ног, которую бросили здесь, чтобы ее мог забрать тот, кому она больше нужна. Такое порой случается, даже если вокруг живут такие замечательные люди, как здесь. Но это оказалась Колли, устроившаяся чуть ли не на проезжей части в своей серой пижамке с розовыми слониками.
Я подбежала к ней, мое тело превратилось в плотный сгусток страха.
Девочка подняла на меня свои большие глаза, все еще опухшие от слез.
– Бледная, – сказала она, поглаживая сухую, бурую травинку, пробившуюся сквозь трещину в асфальте.
На кончике стебелька виднелся небольшой бутон. Я села рядом с ней, в одночасье почувствовав себя совершенно опустошенной, и сказала:
– Мне жаль, солнышко.
И тут же поняла, что никуда не уйду. Ее вины в этом не было даже близко.
Я подхватила ее на руки. На этот раз она не стала брыкаться и лишь положила мне на плечо голову. Мы медленно вернулись в дом. Я уложила Колли в постель и сказала:
– Обещаю, у тебя будет свой сад.
После чего поцеловала в лобик. Может, она и не позволит мне ее любить, но заботиться о ней мне никто не помешает.
У Ирвина посинела вся рука, но обошлось без перелома, поэтому я положила на нее лед, и мы уселись за покоробленную пластиковую стойку, обессиленные и притихшие после ссоры. «С кухней надо что-то делать», – подумалось мне. Она выглядела голой и меблированной донельзя убого; под ногами хрустел линолеум, безбожно протекал кран. Я представила, как увешаю ее красивыми сковородками с медным дном, уставлю цветочными горшками, а может, даже обзаведусь полкой для пряностей.
– Возвращаться домой поздно ты больше не будешь, – сказала я Ирвину, в действительности имея в виду не столько поздний вечер, сколько раннее утро и привычку говорить в манере очередной пассии. – Договорились?
Ирвин смерил меня взглядом, кивнул на посиневшую руку и сказал:
– Ты уже созрела просить меня об одолжениях?
Мне надо было все как-то исправить, чтобы отношения между нами стали хотя бы терпимыми. Я нерешительно накрыла ладонью его здоровую руку и сказала:
– Колли выучила новое слово.
Потом поведала всю историю, смеясь, но вместе с тем и пустив слезу.
Он улыбнулся, я чуть было не лишилась сил от того, что прощена, и вместе с
– Давай заведем еще одного, – сказала я. – В смысле ребенка.
– Хорошо, – ответил он.
Когда от его одобрения меня вновь окутало тепло, я чуть не разрыдалась. Если детей будет двое, он, может, и пожертвует мне частичку их любви.
С тех пор я без конца думаю, с какой стати он тогда согласился. На тот момент его отец потерял еще не все. Думаю, Ирвин надеялся на мальчика. Полагал, что, когда родится внук, старик станет щедрее. Что же до меня, да поможет мне бог, то мне просто тоже хотелось иметь кого-то для себя. Колли всегда принадлежала только Ирвину. Хотя, когда решают завести ребенка, обычно не руководствуются столь эгоистичными соображениями.
Мое желание исполнилось. Когда родилась Энни, когда она открыла свои голубые глазки, я сразу почувствовала, как по мне словно прошелся теплый луч. Она была моей и с самого начала не доставляла никаких проблем. Мы прекрасно ладили, каждая из нас была частью другой, чего с Колли у нас сроду не было.
Но идея сработала не до конца. Дети все больше вытесняли Ирвина из центра вселенной. А болтаться где-то на заднем плане ему совсем не нравится. Мальчика, на которого его отец мог бы выписывать чеки, мы тоже так и не родили. Но я держусь, потому что благодаря этому у детей есть два заботливых родителя; дом, наполненный цветами и светом; и благоухающий сад с поросшей травой лужайкой, по которой можно гулять. Держусь даже тогда, когда Ирвин вновь и вновь начинает задерживаться допоздна.
Все это ради них, но также и ради меня. Сандайл, Фэлкон, Мия, история с Джек – все это выстроило между мной и другими стену, и я до сих пор испытываю жгучую потребность слиться с окружением. Раствориться в безликой массе домохозяек из пригорода, просто учить в школе детишек и не лелеять больших амбиций. Что до Колли, то она моя дочь, я ее люблю и никогда ни намеком не дам ей понять, что порой она мне не нравится. Но как же упорно мне иногда приходится трудиться, чтобы ее любить.
Вот такой вот я человек. По крайней мере, сейчас. Есть и другие истории, насчитывающие больше лет, но все они о той Роб, которая умерла, и теперь ее больше нет. Я наглухо замуровала ее во тьме. Может, она сдохла там с голоду. Многообещающий ребенок, погребенный в пустынных песках. Возможно, оно и к лучшему. Потому как в этой семье места ей точно нет.
Только гораздо позже до меня дошло, как странно слово бледная прозвучало в устах двухлетнего ребенка. Я до сих пор ломаю голову, почему она произнесла именно его.
Поток моих мыслей прерывает звонок в дверь – пронзительный и резкий. Я сижу на диване в гостиной, на коленях раскрыт блокнот. Мне надо было сделать несколько пометок по поводу урока по творчеству Марка Твена, запланированного на следующую неделю (боже правый, каким только ужасам мы не учим наших детей), но вместо этого рука сама почему-то выводит «Эрроувуд». В углу комнаты рисует Колли. Сколько времени мы вот так уже сидим? Доктор Джун называет это диссоциацией, но я – благословенной передышкой. Звонок повторяется вновь.