Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Шрифт:
— Главное чувство Европы — серьезность, — говорю я. — Тихие толпы людей на прогулке в Париже, Лондоне, Милане, Барселоне охвачены геометрически четкими параметрами самоуважения.
— Я зримо представил себе сейчас эти города, — взволнованно говорит капитан. — Как же много в мире всего понастроено!
— Русский бьется всю жизнь, чтобы начать самого себя уважать. Но куда там, если нет у него геометрии!
— Да-да, — смеется капитан, — несерьезный народ. А тут, в Европе, даже смех — серьезныйдовесок
— А вы за кого? — вкрадчиво спрашиваю я.
— Я-то? — смущается капитан. — Да, вы знаете, за судоходство.
Разговор неожиданно прерывается, слышатся выстрелы, старики расстреливают шпионов.
— Старики — любимые дети в моем саду, — говорит капитан. — Я особенно проработал понятие «старость». Ну, чего тебе? — говорит он запыхавшемуся помощнику.
— Пора ужинать, — говорит помощник.
— Вечно ты, парень, некстати, — добродушно ворчит капитан.
На Рейне я, наконец, понял, кто я на самом деле. Я — Лорелея в штанах. Мужской вариант соблазнительницы. Правда, я не умею петь. Вернее, пою я чудовищно. Но это не имеет никакого значения.
Социально близкие старухи из дешевых кают пришли ко мне с жалобой:
— Кончилась вода.
— Пейте шампанское!
Вечером я видел, как они танцевали канкан.
— Старперы! — выступил я по местному радио. — Не верьте детям и внукам. Они хотят вашей смерти. Устройте детский погром!
Вечером я наблюдал, как они надругались над какой-то приятной студенткой.
— Не трогайте меня! — кричала крошка. — Я — француженка!
— Это довод! — в ответ смеялись кровожадные старики.
Рейн может снабдить водой тридцать миллионов человек. Они пьют ее — становятся серьезными. Из серьезной воды я вылавливаю русалку и помещаю к себе в каюту. У нее прыщавое лицо и ранняя седина. Я знаю: она дочь Рейна. У нее папа — слесарь и бывший нацист, который не любит ее. Она вегетарианка. Разрывается на части: эксгибиционистка, но при этом социальночудовищно стыдлива.
Немка выступила с проектом тотальной ебли. Она боится спросить наших соседей за столом (они не замечают, что у нее хвост), кто они, из какого города. Она уверена, что он — владелец турагентства в Вене (судя по акценту). Оказывается (я спросил): адвокат из Кельна.
Мы говорим этой «венской» паре (жена адвоката меняет наряды три раза в день) «здрасте», «приятного аппетита» и «до свидания». Это единственное теплоходное знакомство.
— Вы не хотите прийти к нам в каюту? — спросил я адвоката. — Вы не хотите после десерта заняться холодным развратом?
Адвокат жрал торт с клубникой.
— Я люблю наблюдать за птицами, — грустно сказал адвокат.
— А я люблю Париж, — сказал я. — Париж для меня родной город. Три года подряд я собирал там в детстве коллекцию почтовых марок. Когда мы победим,
— Птицы — это красиво, — сказала немка. — А еще я люблю детей. У вас сколько детей?
— Пять, — сказал адвокат.
— Ну, это слишком много, — сказал я. — Давайте трех зарежем и съедим.
— Мы должны подумать, — сказала жена адвоката.
Это религиозный тип женщины. Постная тварь, не умею щая гулять по буфету. Я не удивлюсь, если узнаю, что у нее традиционное католическое образование.
Дочь слесаря хочет обладать мною целиком, ни с кем не делясь. Она меня ревнует. Она мне даже не дает звонить по телефону в Москву.
— А почему вы хотите уничтожить Париж? — спросила жена адвоката.
— Не знаю. Захотелось.
Вошла Лора Павловна, наш комиссар.
— Над теплоходом кружит полицейский вертолет, — весело сообщила она.
— Я хочу уничтожить Париж как колыбель философского безбожия, — вспомнил я. — Вы подняли на мачте красный флаг?
— Да.
— Нашли помощника?
— Нет.
— Не найдете, Лора, пеняйте на себя.
— Я хочу видеть твой черный треугольник! — заорала немка в лицо адвокатши.
— У вас есть стрингеры? — спросил я Лору Павловну. — Идите, Муся, сбейте вертолет.
Немка заерзала. Вернее, так. Жена адвоката в ночной рубашке что-то ищет на полу в Италии. Над Сиеной синее небо. Жена адвоката наклоняется, и тут моя немка видит все и засыпает со стоном. Она утверждает, что я долженее любить, несмотря на то, что она седая, прыщавая и с жирной кожей.
— Ну, когда вы будете, наконец, меня вешать? — спросил капитан.
— Сначала устроим над вами суд, — сказал я.
— А, может быть, я устрою над вами суд? — сказал капитан с ненужным вызовом.
Не зря Хомяков с Данилевским повсеместно жаловались, что Европа применяет к России метод двойного стандарта. Ониделают, что хотят, а намнельзя, некультурно. Ониудерживают басков и Корсику, а от нас требуют государственного полураспада.
— Я буду мстить за каждый взгляд презрения, — говорю я адвокату, — который вы тут бросаете на русского человека.
— Вы все — мафиози, — отвечает он мне из последних сил, как герой. — У вас все замешано на страхе.
Но вот на его глазах я начинаю засовывать бутылки лимонада в разные отверстия его жены, и адвокат уже готов на мирные переговоры. Он просит прощения. Он говорит, что Москва — самый красивый город в мире. Оказывается, он — воскресныйхудожник. Балуется кистью, не прочь подурачиться. Страсбургский парламент направляет на наш броненосец своих послов в дорогих желтых галстуках, чтобы договориться. Я приветствую этот мюнхенский дух Европы, ее перманентное дезертирство.