Страшный суд
Шрифт:
— Слова, которые я произнес выше, не есть мною придуманный афоризм, — скромно отказался от авторства крылатой фразы бывший глава национал-социалистической рабочей партии Германии. — Я услышал их из уст Льва Николаевича Гумилева, великий ученый делал недавно доклад о положении России на Совете Зодчих Мира.
Но я с ним безусловно согласен, о чем и написал еще в 1925 году в «Моей борьбе».
— Демократия в России никакая, понимаешь, не форма правления, а наглый, ничем не прикрытый обман трудящихся, демагогический,
— А созреет ли? — с тревогой спросил Одинокий Моряк товарища Сталина.
— Должон, — усмехнулся Отец народов. — Верю в его, народа, неограниченные, понимаешь, потенции.
— Не обольщайся, Иосиф, — остановил вождя Адольф Алоисович. — Уж как я верил в собственных немцев, какую пробудил, мне так казалось, в них национальную гордость. И что? Мой лозунг «Через общественное к частному» они превратили в идею государственного пирога, от которого больше отрежет тот, у кого нож длиннее…
«А теперь германцы отбрехиваются, открещиваются от фюрера, будто некто другой, а не Адольф Гитлер подарил им пусть и недолгое, но величие духа», — с горечью подумал я.
Меня давно занимал этот вопрос.
Разумеется, гениальные полководцы и вожди прошлого, наделившие себя неограниченной властью, умело пользовавшиеся этой властью для создания достойных государственных образований, рационально употребляющие власть в интересах подданных, получали очень разные оценки у собственных народов.
Но удивительное дело! Александра Македонского чтят и славословят не только земляки, но и поэты в завоеванных им странах, французы гордятся национальным героем Наполеоном Бонапартом, а вот Гитлер и Сталин проходят сквозь Историю осыпаемые градом незаслуженных обвинений и злобных обывательских оскорблений, хотя и те, и другие причинили вселенскую боль и иным, и собственным народам.
Может быть, они по-разному пользовались неограниченной властью?
— Власть не может быть другой, — усмехнулся Гитлер — опять я забыл о способности посланцев Зодчих Мира читать мысли! — Власть может быть только неограниченной.В противном случае она и не власть вовсе.
— Верно говоришь, Адольф! — воскликнул товарищ Сталин. — Но вместе с тем, понимаешь, власть — дело тонкое…
— Несть власть, аще не от Бога, — задумчиво проговорил фюрер. — И тот, кто забывает о том, что власть должна быть почитаемой, священной, основанной на правде, что власть имущие просто обязаны положить ее источником и основанием Всевышнего, должны опираться на категорический императив, нравственный закон и совесть в душе каждого соотечественника, тот, кто забывает об этом терпит сокрушительное поражение, и в его руках власть становится делом страшным и катастрофическим…
— Какие мы умные, понимаешь, задним умом, — проворчал Иосиф Виссарионович,
— Да, Иосиф, — безропотно согласился с вождем Адольф Алоисович, — мы с тобой тоже, увы, изрядно наломали дров, разбросали по миру щепок, злоупотребляли властью, которую я уподобил бы смычку для скрипки, пользовались властью как грубо обтесанной и смертоносной дубиной.
— Уже в процессе отесыванияесть, понимаешь, элемент насилия, — с некоей долей возражения, но в принципе соглашаясь с Гитлером, произнес Иосиф Виссарионович.
Папа Стив со снисходительным юмором наблюдал дружескую пикировку двух великих друзей-врагов, которые то не признавали друг друга, то на весь мир объявляли о великой дружбе. Я вспомнил, как в августе 1939 года при чествовании Риббентропа родимый наш вождь сказал, поднимая бокал с вином: «Я знаю, как любит немецкий народ своего фюрера. Я поэтому хотел бы выпить за его здоровье». Дипломатия, конечно, но все же…
А его, Сталина, многократно повторяемые заявления о том, что национал-социализм есть исторически прогрессивный строй, служащий промежуточной стадией между капитализмом и социализмом? Было такое? Ну то-то…
…Когда мы с Гитлером оставили поле, вернее, улицу скоротечного боя и вошли в новый корпус Дома творчества, в который я-таки попал милостью и душевным ко мне расположением Александра Алексеевича Николаева, директора, оказавшегося искренним поклонником моего творчества, дежурная сказала мне:
— А вас в комнате ваш родственник с Кавказа дожидается… Веселый такой и добрый! Вот пакет с орехами и чудесные груши мне подарил…
— Кушайте на здоровье, — ответил я и увлек собственного спасителя в сто двадцать второй номер.
Сталин сидел за письменным столом и писал нечто любимой моей вечной, понимаешь, авторучкой.
Он поднял голову, внимательно посмотрел на Гитлера и меня, убедился в том, что никто из нас не ранен — не знаю, можно ли повредить пулей фюрера — удовлетворенно кивнул.
— Чай я для вас вскипятить не успел, — проговорил Иосиф Виссарионович, поднимаясь из-за стола.
— Не беда, товарищ Сталин, — весело, будто и не было заварушки на улице Серафимовича, произнес Папа Стив, проворно наполнил водой из-под крана умывальника в спальне тонкий стакан и опустил в него мощный по энергоемкости кипятильник, им снабдила меня Лиза Ржешевская, сестра милосердия.
…Поначалу я держал в голове вопрос к Вождю всех времен и народов: зачем он вызвал меня к себе таким диковинным способом, через Дом творчества в Переделкине? И только через две недели с лишним соизволил появиться сам, да и то через пусть и бесшумную, но стрельбу на неприспособленной для подобных разборок дачной улице.