Страшный Тегеран

Каземи Мортеза Мошфег

* * *

Так как стояла еще зима и дни были короткие, в пять с половиной часов вечера было уже совсем темно. Можно себе представить, как жутко было в это время в темной камере назмие. Прошло уже двенадцать часов с тех пор, как Али-Эшреф-хан, на основании имевшегося у Фероха приказа, предъявленного им раису назмие, был посажен в темную камеру. И все эти часы он провел, точно во сне: неожиданное появление Фероха привело его в такое состояние, что он уже не различал, что явь, что сон.

Как мы уже сказали, он давно позабыл о Ферохе и обо всем,

что произошло. Вдруг эта встреча с ним... в такие дни... Ферох в военной форме... Потускневшее от терьяка и ширэ сознание Али-Эшреф-хана было подавлено. Одно только убеждало его, что это не сон и что Ферох на самом деле его арестовал и посадил в тюрьму, это то, что уже заходило солнце и что час, когда надо курить терьяк давно прошел, а о нем никто и не думал позаботиться. Это было невыносимо.

Сырость и вонь камеры не могли привести его в себя, но отсутствие терьяка подействовало на него жестоко. Понемногу Али-Эшреф-хан начинал чувствовать, какая страшная жизнь ждет его, если он не будет иметь терьяка. Он убеждался, что деньги это еще не все в мире и что бывают моменты, когда и люди без средств могут причинить зло человеку с деньгами...

Он не ощущал голода, даже не попробовал ячменного хлеба и аша, чашку которого поставили возле него в полдень. Он не задумывался даже о причинах своего ареста. Он думал лишь об одном: как будет жить без своего наркотика. Кажется, если бы ему обещали, что в этом грязном месте он будет получать ширэ, он не стал бы жаловаться даже на свое заключение и, как подобает истинному иранцу, привыкшему мириться с судьбой, сказал бы:

«Мне и здесь хорошо».

Время подходило к девяти часам. А никто к нему не приходил, терьяк не несли. У него начали течь слезы, стало течь из носу — признаки ужасного похмелья, не находящего утоления. Порой он терся и колотился головой об стену, прижимался носом к земле, но успокоение не наступало: страстная жажда ширэ не исчезала. Охваченный слабостью, он подползал к двери и сильно бился в нее головой. Но, так как час вечернего обхода ажана еще не наступил да, кроме того, такие явления были здесь не в диковинку, на него не обращали внимания.

Наконец дверь дернулась. Али-Эшреф-хан обрадовался: кто-то идет, можно будет попросить у него терьяка. Вошел с маленьким фонариком в руках ажан. Увидев, что чашка с ашем не тронута, он сказал:

— Что, не по вкусу пришлось? А сегодня как раз все арестованные радовались, что пища хорошая была.

И, приняв миску и поставив вместо нее другую, он пошел к двери.

Али-Эшреф-хан, осмелев, спросил:

— Разрешите мне обратиться к вам с просьбой.

— Ну, что хочешь? — грубо спросил ажан.

Али-Эшреф-хан, робея, тихо сказал:

— Я хотел узнать... если арестованный привык к терьяку, ему дается терьяк? Или нет?

Ажан рассмеялся:

— Ах ты, дай бог здоровья твоему отцу. Да ты, видно, не знаешь, в каком положении страна. Даже этот хлеб и аш правительство в долг берет да вам дает. Вот еще что выдумал, дай бог твоему отцу... Если бы еще ты был политический, из тех, которых боятся председатели Совета министров, ну, тогда начальник мог бы из своего кармана давать тебе

на терьяк, но насчет тебя как будто таких распоряжений не было. Так что не советую тебе больше об этом и говорить. Слышишь?

Он вышел из камеры, сильно хлопнув дверью, и загремел замком. Шаги смолкли.

Ответ тюремщика поразил Али-Эшреф-хана. Он мог все вынести, но мысль о том, что ему придется жить без терьяка, привела его в ужас.

Лишение терьяка для терьячника невыносимо. Каждый час Али-Эшреф-хан, казалось, умирал и вновь оживал, чтобы мучиться и снова умирать. Все члены его тела болели: болела голова, болели ноги, болел живот. Он просил только терьяка, только терьяка ему не хватало. Но он уже ясно понимал, какие муки без всякой вины выносили другие, какие тяжкие часы они переживали.

Долгими часами бился он головой об стену, долгие часы он глухо стонал и кричал; он готов был отдать все свои деньги, чтобы только ему дали хоть немножко терьяка, даже не курить, дали бы хоть крошечку проглотить. Никто ему не отвечал.

И, положив голову на грязный пол, он горько зарыдал.

Глава двадцать третья

ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА

На пятый день после прихода казаков в Тегеран, вечером, на одной из улиц в северо-западной части Тегерана, вблизи французского посольства, в маленькой, уютно обставленной комнате беседовали между собой два человека. Квартал этот был очень спокойный и тихий, домов здесь было мало, населения так же, движения почти не было: едва ли не самый тихий квартал в Тегеране.

Дом, в котором находилась комната, был небольшой, и в вечерней темноте можно было разглядеть только, что над его северным крылом имеется и второй этаж. Комната была похожа больше всего на кабинет: обстановка ее состояла из письменного стола, с лампой под зеленым колпаком, двух кресел и маленького столика с двумя стульями по бокам.

Один из собеседников, белолицый молодой человек, сидел в кресле, другой, уже старик, по внешности похожий на пишхедмета, почтительно стоял против него у дверей.

Обращаясь к пишхедмету, молодой ага сказал:

— Ну что, Хасан-Кули, ты все для гостя приготовил? Или чего-нибудь не хватает?

— Все, что приказали — приготовил. Кухарка говорит, что пустит в ход все свое уменье, замечательный ужин сделает.

Молодой челевек, улыбнувшись, сказал:

— Да, сегодня у меня такой дорогой гость...

Потом, меняя предмет разговора, спросил:

— Послушай, о чем это ты говорил? Кажется, что ты второй раз в жизни натолкнулся на скверное дело. Какое дело? Я ничего не понимаю.

Откашлявшись, пишхедмет сказал:

— Я вам ведь до сих пор не рассказывал, у кого и как я раньше служил. Пожалуй, уже три года, как я у вас живу, и вы ко мне с самого начала так были добры и ни разу даже не полюбопытствовали, в чьем доме я жил до вас.

Молодой человек рассмеялся.

— Ну что ж, к счастью, так вышло, что мое первое впечатление, что ты хороший человек, оказалось правильным. Я действительно тобой доволен.

Хасан-Кули признательно наклонил голову. Потом продолжал: