Страшный Тегеран
Шрифт:
И совсем особое дело те, что сейчас еще спят. Это счастливцы, которым, как думают иные, еще в дни творения было на роду написано обладать огромными средствами. Их два разряда: носящие шапки и густые усы и не носящие...
Люди эти — воры, но такие воры, которые сами судят воров; дармоеды, которые якобы борются с дармоедством; дураки, притворяющиеся умными, люди без принципов, но с демагогией, любители крепких напитков, на людях не пьющие ничего, кроме воды.
Люди эти — подлинные убийцы слабых, топчущие ногами права всех нижестоящих и зависимых и не признающие за людьми вообще
Люди эти — «благородные», «состоятельные», министры, «народные» представители. И все они в действительности не представители народа и не вожди, а... враги свободы и просвещения, построившие свое счастье на народном невежестве и темноте, в особенности на невежестве женщин, и ненавидящие юность за то, что у нее есть идеалы.
К регулярным занятиям у них нет склонности. Они просыпаются в десять часов в объятиях какой-нибудь красавицы, которой завладели силой своего золота. Долго лежат они, уже проснувшись, в постели и потягиваются. Потом вылезают с величайшим трудом из-под одеяла, принимаются за чай, кофе, какао, сливочное масло, варенье, ежедневная стоимость которых в десять раз превышает расходы бедной семьи из четырех-пяти человек, и часами упрятывают все это в свои огромные животы. А почему? Да потому, что окружающие их со всех сторон невежественные льстецы и лизоблюды вбили в них твердое убеждение, что все эти краденые, награбленные у слабейших блага посланы им с неба, что это «господь благословил их своей милостью».
Но не будем удаляться от предмета нашего рассказа.
Вот в такой день, в тесной каморке, площадью в каких-нибудь два квадратных зара, в воздухе, полном ужасающего зловония, от которого у каждого, кто вошел бы туда, поднялась бы тошнота, на грязной подстилке, похожей больше на конский потник, чем на одеяло, лежало какое-то несчастное существо. Ровное дыхание его показывало, что оно держится за жизнь и собирается еще долго мучиться.
Зловонное и темное было это место. Пахло сыростью, и время от времени подымалась возня крыс и мышей, заставляющая существо, лежащее на полу, вздрагивать и шевелиться.
Место это — камера тюрьмы номер один при назмие, а лежащее на полу жалкое существо — Джавад. Вот уже больше девяноста дней он переносит все эти мучения.
И когда он вспоминает свою прежнюю, горькую и трудную, жизнь, она кажется ему далеким, невозвратным счастьем. Он вспоминает мать, жену брата, детей.
— И откуда только явился этот Ферох? Жалеть нас вздумал!
Бедняга! Под влиянием горя несколько пошатнулись его умственные способности. Ему кажется теперь, что весь мир — один огромный господин Ф... эс-сальтанэ и что все люди только тем и заняты, чтобы мучить других.
Ничего удивительного тут нет. На его месте можно было додуматься не только до таких мыслей, но и дойти до настоящего сумасшествия. И разве не был он вправе, перенеся столько горя, восстать против всего святого и против всех святош, и перестать видеть в мире что бы то ни было, кроме зла.
Что он сделал? Убил кого-нибудь?
Нет, преступление Джавада заключалось только в том, что он, для пропитания семьи, поступил на службу к Фероху!
В первый день, когда его арестовали там, в деревенском доме, он говорил себе, задумываясь о будущем, что он просто подвернулся под горячую руку сердитому ага — имени его он не знал — и что пройдет несколько дней, а может быть и несколько часов, и ага его отпустит. Бедняга Джавад не мог представить, что его может ждать что-нибудь другое. Он тогда еще не думал, что люди могут быть до такой степени злы.
Даже когда его привели в назмие, он решил, что это, должно быть, делают для устрашения: «Хотят показать мне это страшное место, чтобы я впредь ничего такого не делал, а потом отпустят». С такими мыслями он и вступил во двор назмие в обществе двух ажанов. Но сейчас же он понял, что они имеют в виду не устрашение, а нечто совсем другое.
Начальник тюрьмы спросил:
— Это тот самый жулик, относительно которого говорил господин Ф... эс-сальтанэ?
Один из ажанов шагнул вперед, приложил руку к козырьку и ответил:
— Так точно, господин начальник!
Тогда начальник, обращаясь к стоявшему возле другому офицеру, чином пониже, спросил:
— Какие номера свободны?
Офицер ответил, что в общей тюрьме места нет, тюрьма номер два тоже переполнена, и есть только три свободных камеры в тюрьме номер один.
Начальник сейчас же приказал, не желая даже разбираться в том, есть ли какая-нибудь разница между этими тремя тюрьмами:
— Ну, ладно, ведите его в первый номер.
И с усмешкой прибавил:
— Видно большой жулик.
Через две минуты, обыскав карманы Джавада, его вели в тюрьму номер один.
Даже и тут Джавад не потерял надежды на скорое избавление: «Ну, пробуду здесь какие-нибудь сутки, а там и отпустят».
Подбодрив себя этими мыслями, Джавад пошел с ажаном в первый номер.
Когда его посадили в камеру, был полдень, но здесь не было видно дневного света. Не привыкшие к тьме зрачки бедняги Джавада долго не могли приспособиться. И только через четверть часа, — и то при большом напряжении, — он смог рассмотреть все углы этой грязной камеры.
Первое, что пришло в голову Джаваду, это поспать, потому что накануне ему почти не пришлось заснуть. Он лег, закрыл глаза и попытался наверстать упущенное. Но разве можно было заснуть? Разве может человек, как бы мало ни ценил он мир и жизнь, хоть на минуту перестать думать о бесчеловечности и эгоизме людей, когда его без всякой причины и без всякого объяснения бросят в подобную дыру?
Все же сон взял верх над мыслью.
Прошли часы. Джавад открыл глаза. Но во тьме камеры он вообразил, что еще ночь и, не отдавая себе отчета, что с ним и в каком месте он находится, снова заснул.