Страшный Тегеран
Шрифт:
В глубине души Ферох знал, что все сказанное Али-Эшреф-ханом было совершенной правдой. Но ни одна черта его лица не выдала этой мысли.
Он воскликнул:
— Ну, нет! Как ни низко пала страна, вы все же напрасно воображаете, что вам позволят безнаказанно все это проделывать! Взять женщину, пользоваться ею так гнусно, создать себе при ее помощи положение, без всякого развода или разбирательства выкинуть ее из дома? Нет. Если бы она еще была беззащитна и одинока, тогда вы, пожалуй, могли бы не обратить внимания на ее жалобы, но у нее есть отец и мать, люди, пользующиеся положением
На этот раз что-то вроде настоящего беспокойства проступило на лице Али-Эшреф-хана.
— Ладно, — сказал он, — я вас понимаю. Ну, чего же вы хотите?
Ферох сказал:
— Один из связанных со мной людей был без всяких оснований по жалобе Ф... эс-сальтанэ арестован, посажен в тюрьму при помощи полиции и подвергнут допросу. Допрашивает его ваш брат.
Услышав это и сразу же догадавшись, о чем идет речь, Али-Эшреф-хан ответил:
— Нет, сударь, если вы рассчитываете, что мой брат может для вас что-нибудь сделать, то вы ошибаетесь. Я его об этом и просить не стану. Откуда я знаю, может быть, ведение этого дела и осуждение арестованного для него выгодно.
— Это я и сам знаю, — сказал Ферох. — Но дело-то ведь уже окончено, а арестованному, только чтобы понравилось Ф... эс-сальтанэ, дали шесть месяцев тюрьмы и сто плетей. Так я вас прошу пойти к брату и потребовать, чтобы он пересмотрел дело и изменил постановление. Пусть освободит ни в чем неповинного человека. А я, со своей стороны, обещаю вам, что ни лично Эфет-ханум, ни ее отец и мать, ни я не будем ничего предпринимать против вас и оставим вас в покое.
Али-Эшреф-хан немного подумал. Потом он сказал:
— То, что вы изволили предложить — совершенно невозможно. Нет, я не могу ничего подобного вам обещать.
Упрашивать и умолять его Ферох не стал. Он считал ниже своего достоинства повторять свои просьбы перед таким человеком.
Он не помнил себя от бешенства. Подняв сжатый кулак, он крикнул:
— Ну, подожди! Нынче судьба благоприятствует тебе и таким, как ты! Но придет и наша очередь! Тогда посмотрим!
И, не сказав больше ни слова, вышел. Очутившись во дворе, он услышал, как в комнате хохотал Али-Эшреф-хан.
— Ну и дурак же этот малый! Ишь, что вбил себе в голову: будто кто-нибудь может бороться с богачами!
Быстро пробежав мрачный двор, Ферох выскочил на улицу. Он был совсем как безумный. И надежд у него больше не было никаких.
В течение последних трех месяцев Ферох иногда все-таки получал известия о Мэин. Усилиями врачей душевная болезнь ее прошла. Но она еще не была вполне здорова. Она сообщила Фероху, что видеться им больше друг с другом нельзя: теперь ей уже не доверяли и следили за каждым ее движением. Сноситься можно было только через Шекуфэ, которая иногда носила письма от одного к другому.
Ферох все это время так был занят делом Джавада, что как будто забыл даже о своей любви. Однако все, что он ни делал, не давало результата. Три месяца Джавад сидел в темном карцере. За что? На этот вопрос не было ответа.
Вернувшись от Али-Эшреф-хана,
Шекуфэ обрадовалась: она боялась, что он долго не вернется домой. Она с удивлением смотрела на его непривычно убогий костюм.
— Нужно было в одно место по делу сходить, вот и оделся так, — объяснил Ферох.
— А я уж думала, что не удастся сегодня передать вам письмо Мэин-ханум.
И она быстро вытащила из-за пазухи письмо.
«Дорогой мой Ферох! Хотя я и дала себе слово больше не ранить тебе сердце рассказами о моем тяжелом положении, о том, что делают со мной отец и мать в своем нелепом легкомыслии, но что делать? Я вижу себя вынужденной, — может быть, уже в последний раз, — взять перо, чтобы рассказать тебе о новых событиях, которые привели меня к окончательному решению.
Милый Ферох! Сегодня утром пришел ко мне в комнату отец и с той необычной жестокостью, которую он, как ты знаешь, проявил к бедному Джаваду, сказал мне: «Болезнь твоя прошла, значит, теперь скоро твоя свадьба». Я молчала. Он продолжал: «Выжидать больше нет смысла. Послезавтра вечером состоится агд, а там, иншаала, месяца через два, а то и раньше, если ты хочешь, справим и свадьбу».
Отвечать что-нибудь отцу я считала бесполезным. Что отвечать, когда он точно камень? Когда все мои мольбы и слезы и даже эта долгая болезнь не произвели на него ни малейшего впечатления. А он, вообразив, должно быть, что «молчание — знак согласия», улыбнулся и сказал: «Браво, деточка! Видно, что рассудок к тебе вполне вернулся. Если бы я знал, что эта болезнь сделает тебя такой умной, я бы помолился, чтобы ты раньше заболела».
Отец ушел. Можешь себе представить, в каком я была состоянии. Смотрю, входят служанки, поздравляют меня: «Слава богу, ханум выходит замуж, даст нам анам и на платье...» Я ничего им не сказала. Знаешь, почему? Я их — в их невежестве — считаю безумными.
Ферох, Ферох, что делать? И подумать только, что я ни на часок не могу вырваться к тебе, передать тебе, что у меня на сердце! Впрочем, если бы ты знал, что мне приходится выносить, твое благородное сердце не выдержало бы, тебе было бы слишком больно, а я этого не хочу.
Дорогой мой Ферох! При таких обстоятельствах я уже не вижу для себя пути спасения. Я не могу быть замужем за кем-нибудь другим, кроме тебя. А они — они прямо противодействуют этому. Значит, они толкают меня к смерти. И немного уже остается у меня дней и часов. Я думаю, Ферох, что теперь мы уже встретимся с тобой только на том свете. В этом мире для меня надежды нет.
Забудь обо мне, Ферох. Ты будешь потом счастлив с другой, будешь жить. Только знай, что я умру с сердцем, переполненным преданностью тебе.
Как они жестоки, как беспощадны эти люди, которые внешне меня якобы любят, жаждут моего блага и которые на деле ни одной минуты не хотят подумать о моем счастье. Впрочем, они не виноваты, и я их прощаю, они не знают, что делают.
Та, что тебя любила до последнего мгновения.
Мэин».
Несчастья со всех сторон обступали Фероха. В тяжелом раздумье он говорил себе: