Страшный Тегеран

Каземи Мортеза Мошфег

Вечером он пошел домой и, дрожа от страха при мысли, что опять столкнется лицом к лицу с девушкой, постучался. Девушка стояла перед ним. Он чуть было снова не обнаружил свою простоту, но удержался и, не назвав ее «сестричкой», сказал:

— Салям!

Джелалэт тоже ответила ему «салямом» и, прикрыв лицо чадрой, спросила:

— Что нового в городе?

Оба они понимали, что подобные вопросы и ответы на них не могли доставить им никакого удовольствия. Но ни один из них не мог затронуть какого-нибудь более приятного и более серьезного вопроса. Их

развитие не могло подсказать им подходящей формы, в которой они могли бы высказать, что происходит у них в сердцах. Что они знали? Книгу «Сорок попугаев» да «Искендер-намэ». Что они слышали, кроме сказок дервиша о площади Шемс-эль-Эмаре, который, занимаясь «джиннами», «пери» и «Адель-шахом», никогда и никого еще не научил тем словам, которые нужны.

Мать юноши ушла на чтение «роузэ», которое устраивал там же по соседству какой-то бывший правитель одной из северных губерний, чтобы немножко отмыть прежние грехи и с помощью молитв ахонда и «аминей» верующих подготовить почву для нового губернаторства. Мать Джелалэт сидела в своей комнате, находящейся далеко, и ничего не могла слышать.

Было лето, и так случилось, что в эту ночь, десятую ночь лунного месяца, на небе стояла луна.

Девушка сказала:

— А правда ведь, красивая луна?

Тогда юноша, не понимая сам, откуда у него взялась такая прыть, ответил:

— Да, луна красивая, но тут есть и покрасивее ее!

В темноте не было видно, как покраснела девушка. Но голос ее слегка дрожал, когда она переспросила:

— Здесь? Красивее луны?

Юноша осмелел. Видя, что девушка спокойно встретила эти слова, и не опасаясь, что она пожалуется матери, и им, чего доброго, откажут в квартире, он добавил:

— Конечно, гораздо красивее и милее.

В эту минуту лицо девушки, которое она до сих пор закрывала, наполовину открылось. Девушка с юношей говорили теперь так, как будто они были старые знакомые. Пользуясь отсутствием матери, юноша не уходил в свою комнату. Они стояли посреди двора.

Джелалэт допытывалась:

— Кто же это такой, кто красивее луны?

Юноша не ответил. Но наконец, набравшись смелости, сказал:

— Красивее луны? Да ты же, ты!

Джелалэт хотела было, как полагается порядочным тегеранским девушкам, напуститься на него, но у нее не повернулся язык. И она тихо, с бьющимся сердцем, пошла в свою комнату.

А юноша, наш знакомый Джавад, целый час еще стоял, очарованный ее прелестью, которую он особенно почувствовал в этот вечер.

Стоял, стоял и сказал себе:

«Она должна быть моей!»

Глава восьмая

СЛЕЗЫ, КОТОРЫХ МОГЛО И НЕ БЫТЬ

После этого дня Джелалэт и Джавад вполне разобрались в своих чувствах и поняли, что происходит в их сердцах. Мало-помалу застенчивость и стыдливость девушки исчезли. Джавад тоже смелел. Джелалэт больше не скрывала от него лица и не заставляла его страдать.

Много счастливых часов провели они вместе. Джавад теперь совсем оставил своих товарищей. Как только закроет лавку, бежит домой.

Часто приносил он своей милой Джелалэт что-нибудь, что был в силах купить. Иногда это были фрукты, иногда сыр или сласти. Он приносил их, собственно, матери, но говорил ей:

— В хадисах сказано, что если человек купит что-нибудь и не угостит соседа, он совершает грех.

И посылал Джелалэт гостинец. Мать его, у которой, кроме него, ничего в жизни не было, не возражала.

Джавад был так счастлив близостью Джелалэт, что забыл даже тяжелые дни своего ареста в назмие, и ему не верилось, что он когда-то пережил такие ужасы.

Со дня последней встречи с Ферохом ничего особенного с Джавадом не случилось.

Как мы знаем, долгое заключение и перенесенные им побои сильно отразились на его здоровье. В первое время каждый, кто его видел, считал, что он уже не может быть полезным членом общества. Но это было не так.

Расставаясь с ним, Ферох положил на тагчэ некоторую сумму денег — на покупку лекарств и оплату доктора, которого он к нему прислал; это был тот самый знакомый ему доктор из его квартала, целительность слабительных которого, особенно при тифе, была известна даже N-скому посольству.

Горячие ванны и втирание мазей понемногу излечили раны на теле Джавада, а подкрепляющая пища, сменившая полицейский аш-е-кэшк и больше всего юношеская бодрость восстановили его здоровье. Месяца через три к нему вернулись прежние силы. Болезнь глаз тоже прошла.

Но как раз к этому времени деньги, данные Ферохом, — что-то около тридцати туманов, — истощились, и его семье снова стала угрожать нужда.

В один из таких дней Джавад первый раз вышел из дому. Какое-то чувство уверенности было в нем, так что он даже улыбнулся. Но внутренне он был грустен; он задавал себе вопрос, что теперь будет делать? О Ферохе он давно уже ничего не слыхал. Все эти три месяца Ферох не приходил, и Джавад говорил себе:

«Должно быть, он не хочет больше иметь меня своим слугой».

Тогда Джавад, хотя его натура не позволяла ему просить о чем-нибудь Фероха, все же пошел к нему, твердо решив сразу же сказать ему, что он пришел не за тем, чтобы просить работы.

Седобородый старик, открыв ему дверь, грустно спросил:

— Что вам угодно?

Джавад почтительно сказал:

— Папаша, меня зовут Джавад. Ага меня знает. Я хотел бы видеть ага.

Старик удивленно спросил:

— Какого ага?

Джавад, тоже удивившись, сказал себе:

«Может быть, я не туда попал?»

Но, посмотрев еще раз на ворота, на стену сада, он сказал:

— Ага Фероха.

Тогда старик, у которого при этих словах на глаза навернулись слезы, сказал Джаваду, что они о Ферохе ничего не знают. Тут старик, видно, узнал Джавада.

— Ты тот самый, с которым ага ездил в Кум?

— Да, это я, но я хотел бы знать, как это вы об ага ничего не знаете?

Слезы еще сильнее застлали глаза старика. Не в силах удержать их, он сказал:

— Да так... Сами мы уже три месяца не имеем о нем никаких известий.