Страшный Тегеран

Каземи Мортеза Мошфег

И мать забывает уже, что дочери так долго не было, и думает: «Уж не открыли ли френги эликсир, возвращающий старухам молодость, так что и она сможет помолодеть, купив себе баночку, другую». Она спрашивает:

— Что же такое случилось?

Как-то раз Джелалэт недовольно и сердито ответила ей:

— Мамочка, ага Джавад говорит, что председатель Совета министров запретил девушкам проползать под «Жемчужной Пушкой». А другая новость, — прибавила она, — буршевики в Решт пришли.

Мать спросила:

— Это еще кто такие буршевики?

Джелалэт

сказала:

— Не знаю, только, говорят, они... Ох, нет, я не могу сказать этого...

Охваченная любопытством, мать настаивала:

— А ты не стыдись, скажи, в чем дело.

Дочь ответила, вся покраснев:

— Буршевики — это такие, которые говорят, что все должно быть общее, и даже женщины должны быть общие.

Вскакивая, мать воскликнула:

— Доченька, да что же это такое? Это значит, близок последний день? Смотри, с сегодняшнего дня, когда будешь срезать ногти, бросай их у дверей, тогда осел Деджаля позеленеет, и мы, по крайней мере, в ад не попадем.

Часто такие разговоры далеко заводили мать и дочь, и они забывали, с чего начали и о чем, собственно, говорили.

Мать Джавада тоже подозревала, что юноша запутался в нежных кудрях Джелалэт. Считая Джелалэт красивой и подходящей невесткой, она ему не мешала.

И, так как в доме не было других жильцов, никто не мешал любовной игре наших влюбленных — их робким, некрасноречивым беседам. Но, конечно, одних этих двухчасовых бесед во дворе им было мало. В особенности плохо было то, что становилось холодно, и оставаться подолгу там было трудно.

Между ними не произошло ничего особенного, однако, все же трудно поверить, что они не обменивались поцелуями.

Джавад весь пылал и мечтал о том, чтобы просить у матери Джелалэт ее руки. Но, когда он задумывался о жизни и о своем положении, он чувствовал, что для женитьбы он слишком беден. У него не было даже на свадьбу, на первые расходы. Как он ни считал, а все-таки нужно было не меньше тридцати туманов. А такая сумма нанесла бы большой удар его «состоянию». И вышло так, что он перестал думать о свадьбе. И чем больше он привязывался к Джелалэт, тем грустнее он становился.

А Джелалэт никак не могла понять, что ему мешает жениться на ней, и внутренне сердилась на него за то, что он не хочет переговорить с ее матерью. «Почему он так поступает?» — спрашивала она себя.

Мало-помалу она начала думать, что Джавад ее вовсе не любит и что его клятвы именем пророка и всеми святыми о том, что он любит ее, были таковы, как и все клятвы вообще.

И все-таки она чувствовала себя счастливой.

Как мы сказали, вечером, в двадцать восьмой день Сафара, вернувшись с процессии «Нахль», она сидела у себя за вязаньем и напевала песенку.

В этот день Джелалэт не раз пришлось дрожать. Там, в толпе, глаза ее несколько раз встречались с парой горевших огнем нехороших глаз. И в эти мгновения она вздрагивала.

Джелалэт не могла понять, откуда этот трепет. Но, несмотря на все свое непонимание, она смутно чувствовала, что этот человек будет играть

в ее жизни какую-то мрачную роль. Когда процессия прошла, Джелалэт напомнила матери, что надо сесть в вагон. К несчастью, мать забыла дома кошелек, и им пришлось идти пешком, через Хиабан Джелальабад. Поэтому-то шахзадэ их больше и не видел.

По пути Джелалэт рассказала матери о том, как она дрожала, и наивно спросила, отчего это? Но мать, у которой наивности было не меньше, чем у дочери, не могла ей объяснить. Она сказала, что, наверное, при прохождении процессии сомнение запало ей в голову, и прибавила:

— Ты уж больше не допускай к себе этих сомнений, чтобы твоей старой матери не пришлось гореть в адском огне.

По приходе домой мать поставила самовар и, чтобы прогнать усталость, принялась пить чай и выпила целых двадцать стаканчиков, из которых каждый был жиже предыдущего. А Джелалэт, сидя в другой комнате, ждала Джавада, который тоже пошел посмотреть процессию. Наконец постучали а калитку. Джелалэт побежала открывать и тотчас же очутилась в объятиях Джавада. Не считаясь с тем, что этот день был «Днем убийства» и что, следовательно, целоваться было грех, Джавад поцеловал ее, должно быть, крепче обыкновенного. Это, пожалуй, даже нельзя было назвать поцелуем, потому что поцелуй длится один миг, а это продолжалось довольно долго.

Как это назвать? Не знаю. Может быть, когда-нибудь, придумают специальный термин для таких долгих поцелуев.

Через несколько минут они сидели в комнате Джелалэт и разговаривали. Джавад рассказывал ей, какие он видел процессии.

— В этот год что-то удивительное происходит, так все увлечены «Днями плача».

Джелалэт, глядя ему в лицо, улыбнулась и вдруг сказала:

— Боюсь, боюсь...

Джавад, не понимая, в чем дело, спросил:

— Что такое? Кто тебя сглазил?

Девушка не слышала. Она повторяла:

— Нехорошо. Ах, нехорошо. Боюсь его глаз.

Бедняжка с настоящим страхом думала о шахзадэ. Наконец, несколько успокоившись, она рассказала Джаваду о том, что с ней случилось.

Джавад рассмеялся:

— И от этого ты струсила? Какой ты еще ребенок! Жаль, что ты не мужчина, а то бы я свел тебя в «зурханэ», посмотрела бы ты, какие бывают у людей глазищи.

Джелалэт успокоилась.

Джавад прибавил еще:

— Не нужно было там оставаться, — вы могли перейти в другое место.

— Я и хотела перейти, да там была такая толпа...

Понемногу Джаваду удалось разными разговорами успокоить Джелалэт и заставить ее забыть страшные глаза шахзадэ. Он почувствовал себя вновь счастливым и, приблизив к ней свое лицо, вновь поцеловал. Откуда у любви такая сила? Несмотря на все тревоги, Джавад с Джелалэт снова целовались, как всегда.

Единственное, что произошло между ними в этот вечер нового, было то, что Джелалэт, спрятав на груди Джавада лицо, сказала:

— Если ты меня любишь, то почему не скажешь маме насчет свадьбы? Боишься, что она не согласится? Даю тебе слово, что согласится.