Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Прибыв в Москву, Фёдор Иванович прямо с вокзала послал телеграмму в Брянск для передачи её в Овстуг:
«Утомительно, но не скучно. Много спал. Приятная встреча с автором «Войны и мира».
Сообщил, как доехал, чтобы родные не волновались, но хотел сказать гораздо больше. И не просто о встрече с Толстым, наверное...
И Толстой не сможет забыть этой встречи. В письме Фету, тоже говоря о том, как доехал, он сообщит: «...встретил Тютчева в Черни и 4 станции говорил и слушал и теперь, что ни час, вспоминаю этого
А спустя три недели Лев Николаевич напишет в Петербург своему приятелю Николаю Николаевичу Страхову: «Скоро после вас я на железной дороге встретил Тютчева, и мы 4 часа проговорили. Я больше слушал. Знаете ли вы его? Это гениальный, величавый и дитя-старик. Из живых я не знаю никого, кроме вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил. Но на известной высоте душевной единство воззрений на жизнь не соединяет, как это бывает в низших сферах деятельности, для земных целей, а оставляет каждого независимым и свободным. Я это испытал с вами и с ним. Мы одинаково видим то, что внизу и рядом с нами; но кто мы такие и зачем и чем мы живём и куда мы пойдём, мы не знаем и сказать друг другу не можем, и мы чуждее друг другу, чем мне или вам мои дети. Но радостно по этой пустынной дороге встречать этих чуждых путешественников. И такую радость я испытал, встретясь с вами и с Тютчевым».
38
Ядро, рассекая воздух, летело с неимоверной быстротой. Сначала оно казалось размером с кулак, потом увеличилось до тележного колеса и, наконец, стало чёрным шаром, затмившим собою всё небо.
От ядра в разные стороны испускались снопы искр. Искры сыпались на шинель, прожигая её насквозь, добирались до тела, пронизывая его неимоверной болью.
Бирилёв понял, что это смерть и спастись от неё нет никакой возможности.
«Вот сейчас всё произойдёт, и я не успею даже вскрикнуть и позвать на помощь. Всего один миг, и моё тело и душу испепелит, превратит в ничто чудовищный взрыв», — обречённо подумал он.
Но ещё мгновение — и вдруг возникла надежда: «Всё это уже было со мной, и я наперёд знаю, что останусь жив. Меня спасёт Игнат! Вот же он там, недалеко, среди матросов, и он спешит ко мне!..»
Широкая грудь Игната в солдатской косоворотке, из-под которой виднелась матросская тельняшка, закрыла чёрный и нестерпимо сверкавший по краям шар. Круглое, заросшее бородой лицо было заляпано ошмётками грязи и казалось застывшей маской. Только глаза оставались живыми: зрачки то расширялись, то узились, будто Игнат что-то хотел произнести, но не мог или не решался.
Затем лицо Игната неожиданно расплылось неясным пятном, и Бирилёв услышал его голос:
— А теперь — сами, сами, ваше благородие...
«Что сам, зачем сам?» — хотел выкрикнуть Бирилёв, но крика не получилось, и он с ужасом увидел, как Игнат, уже уменьшенный расстоянием, отступал прочь. Он не убегал, даже не уходил, а плавно отлетал и отлетал куда-то вдаль. Но голос продолжал доноситься до Бирилёва:
— Теперь —
Ожидая неминуемого взрыва, Бирилёв в отчаянии заслонил руками лицо.
От бессилия, оттого, что теперь сам ничего не сможет сделать, чтобы спастись, он застонал.
Но тут же почувствовал, как чья-то ладонь прикоснулась к нему, и видение чёрного, с разметавшимися огненными молниями шара исчезло.
— Шевченко! Игнат! Ты опять спас меня. Но куда же ты? — Николай Алексеевич сел, опершись на подушку.
— Я здесь, Николенька, я с тобой, — услышал он сначала голос Мари, а потом увидел её. Она сидела на постели у него в ногах. — Ты слышишь меня, милый? Ты бредил. Теперь тебе легче?
Мари обняла его, и он ощутил горячий запах её тела.
— Машенька, это ты? А я сейчас говорил с Игнатом. Я звал его, я думал, что это он...
Во сне война не раз посещала Бирилёва. И не в горячем бреду, как теперь. Он вдруг начинал метаться, разбрасывал руки, что-то пытаясь выкрикнуть. В такие моменты жене достаточно было провести ладонью по его лицу, чтобы кошмарные видения исчезли, и Николай Алексеевич, сбросив остатки сна, счастливо и в то же время с какой-то застенчивой виновностью заулыбался.
Сейчас лицо его казалось скованным, а глаза остекленело глядели куда-то вдаль, мимо Мари.
— Что тебе привиделось? Чем ты напуган? — Мари полотенцем вытерла пот с его лба.
Как часто случается, сон, только что отчётливо промелькнувший в памяти, вдруг потерял что-то существенное, важное. Видение рассыпалось, как детские кубики с картинками. Бирилёв лишь вспомнил летевшее к нему ядро, яркие искры огня, а потом... потом чернота ночи надвинулась со всех сторон, и он проснулся.
— Прости, Машенька, что я тебя невольно напугал. — В глазах Бирилёва показалась знакомая улыбка, и он поднёс руку жены к губам. И тотчас вспомнил слова Игната. — Машенька, — судорожно, словно боясь, что речь может оставить его, он произнёс: — Игнат... Он ушёл, он отказался меня спа- ста... Я понимаю, что это сон. Но к чему его слова: «А теперь — сами, сами...»?
Мари скинула туфли и легла рядом, свернувшись калачиком, как когда-то в каюте «Олега». Как бывало ей приятно вот так удобно устроиться рядом с мужем, среди ночи возвратившимся с вахты и ещё пахнущим морем! Ей казалось тогда, что ничего блаженнее и счастливее этих минут не может быть на свете. И теперь ей стало приятно, что она вновь рядом с ним и не пойдёт к себе, а доспит до утра здесь.
— Засни, милый, и ни о чём не думай. Ты же знаешь, что я с тобою, и я помогу тебе не во сне, а наяву. Спи. Всё будет хорошо. Вот мы скоро достроим школу, потом — новую больницу. Так ведь? Ты не забыл, о чём мы говорили с тобою в Липецке?
Николай Алексеевич задул свечу и откинулся на подушку.
— Я всё помню, Машенька, что говорил, о чём мы решили. Теперь для меня это главное, чем я буду жить, — тихо сказал он и почувствовал, как рука Мари благодарно коснулась его лба, и вскоре послышалось её спокойное дыхание.