Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Казалось, Бирилёв тоже задремал. Но он лежал и продолжал думать о том, о чём сейчас напомнила ему Мари, — о недавней поездке в Липецк.
Ещё когда подъезжали к Липецку, Бирилёву передалось восхищение Мари.
Поезд только что прогрохотал по мосту через речку по имени Красивая Меча, и жена тронула его за руку:
— Погляди — речка с каким названием!
Она тут же вспомнила рассказы Тургенева, и особенно тот, что так и был обозначен: «Касьян с Красивой Мечи». Наверное, когда-то здесь, где они ехали, бродил с ружьём и собакой Иван Сергеевич, размышлял о любимой России.
Потом,
А кумыс! Разве когда-нибудь забудешь, как они впервые попробовали густого, шипучего кобыльего молока. Привозили его в громадных жбанах, но можно было брать и бутылками. Только всегда следовало следить, плотно ли они заткнуты пробками. Сколько раз случалось: среди ночи раздавался выстрел, пробка — в потолок и на скатерти — белая пена.
Жили в гостинице. И тогда прослышали, что здание это специально было построено под госпиталь для воинов, раненных в войне двенадцатого года. Узнали и другое. После той войны мелкий русский чиновник Павел Пезаровиус собрал по подписке четыреста рублей и начал издавать газету «Русский инвалид». Подписчиков оказалось много, и на доходы от газеты через два года после войны тысяча двести пострадавших героев Смоленска, Бородина, Можайска, Тарутина и Малоярославца стали получать денежные пособия.
Вспомнилось, как он сам накануне отъезда в Липецк вместе с Мари, Боткиным, Карцевой и Белоголовым побывал на первом заседании комитета Красного Креста. В зале — роскошные наряды, мундиры генералов и высших чиновников, даже куртки студентов и форменки гимназисток. Председатель комитета генерал Зелёной — пушистые баки, розовые стариковские щёчки мячиками — призвал подписываться на оказание помощи раненным во франко-прусской войне. Такой порыв всколыхнул зал! Захрустели ассигнации, звякнули золотые на столе, за которым устроились секретари. Бирилёвы тоже отсчитали свой взнос.
К собравшимся обратился Боткин. Поведал о первых шагах Георгиевской общины и призвал к сооружению в Петербурге, а затем и во всех иных городах больниц Красного Креста.
— Святое дело — помощь жертвам безумной франко-германской войны. — Сергей Петрович возвысил голос из-за председательского стола. — Но хотелось бы видеть не меньшую ажиотацию и подъём по поводу строительства на средства общества новых лечебниц для русских воинов. Давно замолкло эхо последних севастопольских залпов, а по мостовым губернских и уездных российских городов всё ещё стучат деревяшки одноногих, немало тех, у кого пустой рукав или преследует падучая... Кто же, как не члены нашего общества, проявят о них своё попечение?..
До этого дня Бирилёв считал: не залатать пробоину, в которую хлещет вода, погружая на дно. А тут разом вынырнул из пучины. Выстроил мысленно в одну линию, как бы в кильватер: вот школа в Овстуге, вот Мари — сестра милосердия... Продолжил ту мысль до больниц, о которых говорил Боткин. И сложился строй важных дел, как строй боевых кораблей. Значит, может он ещё служить! Если не флоту — всё той же России.
И вот уже в Липецке, когда увидел здание госпиталя, вошёл в него, решил незамедлительно:
— Машенька, мы уже распорядились с тобой нашими деньгами, которые мне продолжает давать флот, — отсчитали для школы. Жалованья, полагаю, хватит и на другое. Помнишь слова Боткина о новых больницах? Так вот, если бы мы с тобою...
— Я
«Не деньгами я хочу заплатить за дарованную мне жизнь, — сказал себе Бирилёв. — Любые ценности мира — ничто по сравнению с человеческой жизнью. Но иногда и деньги могут сделать счастливыми десятки обездоленных. Иного средства быть необходимым людям у меня теперь не осталось. И потому, как бы ни было мне невыносимо тяжело, я должен жить! Жить, чтобы хотя бы по каплям, по крохам отдавать всё, что могу, тем, кто нуждается в моём благе... Но почему во сне отвернулся от меня Игнат — моя мука и совесть, почему он покинул меня? Конечно, то был ночной бред. Но сон всегда ведь плод собственного мозга человека, мысль, рождённая в самой потаённой глубине сознания. Зачем же продолжает упрекать меня моя собственная совесть?.. Мне это важно понять...»
Мари проснулась так же быстро, как мгновенно задремала.
— Ну вот, — улыбнулась она, увидев в окне рассвет. — Уже новый день. Сейчас встану и велю позвать Мамаева: меньше трёх недель до открытия школы, а в классах ещё не настелили полы! Аты, милый, лежи, не вставай. Тебе надо совсем-совсем поправиться...
Она поднялась и вдруг вновь склонилась к подушке. Плечи задёргались в глухом, нескончаемом кашле.
— Я никуда тебя сегодня не пущу из дома ни по каким делам. Я сам... — Николай Алексеевич привстал и вдруг понял то, что мучительно пытался разгадать после своего сна.
«Как же я не сумел сразу понять слов Игната? — молнией пронеслось в его сознании, — Ведь не меня, а Машу надо теперь спасать! И это должен сделать не кто-то другой, а именно я сам. Она оттого не едет лечиться за границу, что боится оставить меня. Так как же я могу не думать о её здоровье, о её жизни, когда ей я обязан всем на свете?»
— Машенька... — Бирилёв сел, превозмогая боль в спине. — Как только возвратимся в Петербург, я лягу в больницу общины. Меня будут лечить Боткин и Белоголовый. Я хочу пройти у них обследование.
И про себя продолжил: «Я обязан решиться и развязать ей руки, освободить от своих страданий».
39
Тютчев — из Петербурга в Овстуг Эрнестине Фёдоровне:
«Да, моя милая кисанька, давно бы пора тебе вернуться. Надеюсь, что через неделю ты начнёшь серьёзно подумывать о своём отъезде.
Здесь ничего нового, кроме того, что листья желтеют и падают. Погода, однако, держится, ещё бывают яркое солнце днём и великолепные лунные ночи, как вчера, например...
Что вы поделываете? Как вы себя чувствуете? Продолжается ли лечение кумысом? Какова способность к передвижению бедного Бирилёва? Скоро ли откроется школа, с отцом Алексеем или без него? С вами ли Иван?.. Что до меня, то моё здоровье недурно. Ноги ещё действуют, перемирие ещё продолжается, и я очень надеюсь, что они донесут меня до вокзала железной дороги, вам навстречу. Да, но я забываю, что это Варшавский вокзал. Всё равно, только приезжайте. Да хранит вас Бог».
Три недели минуло с того дня, как Тютчев уехал из Овстуга. Как всегда, не мог найти себе места в деревне, торопился, спешил её покинуть, но оказался вновь наедине с собой, и в воспоминаниях опять возник отчий дом, родные и самые близкие люди.