Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
По приезде сюда я написал графу Нессельроде, чтобы сложить с себя должность секретаря в Турине и просить его разрешения провести зиму за границей. Он очень учтиво ответил мне согласием на мою просьбу. Теперь вот каковы мои намерения. В будущем мае мы поедем в Петербург, как я обязался перед министерством, и, если только мне не предложат какого-либо поста положительно выгодного, какого-либо необычайного повышения — что мало вероятно, — если, повторяю, не будет подобной счастливой случайности, я твёрдо решился оставить дипломатическое поприще и окончательно обосноваться в России. Нести желает этого не менее, чем я. Мне надоело существование человека без родины, и пора подумать о приискании приюта для надвигающихся лет. Особливо же пора свидеться с вами, чтобы более вас не покидать. Да дарует нам Господь ещё несколько лет, дабы возместить потерянное время...»
«Мюнхен. 20 января/1 февраля 1840
...Благодарю вас за добрые и сердечные слова, сказанные вами в письме о моей жене. Она во всех отношениях заслуживает благоприятного мнения, которое вы о ней составили. Нельзя быть лучше её, более искренней, более любящей и преданной. Вы несомненно полюбите её, как только узнаете.
С огорчением вижу из вашего письма, что
Мы сейчас в самом разгаре карнавала. Балы чередуются без перерыва. Мы много бываем в свете. Я бываю там скорее по необходимости, чем по склонности, ибо развлечение, какое бы то ни было, стало для меня настоящей потребностью. Недавно Северин дал один из прекраснейших балов сезона. Я говорил вам, кажется, что Северин возымел ко мне большую привязанность, за что я плачу ему взаимностью, скорее из признательности, чем из симпатии. Его положение в этой стране довольно странное. Король очень хорошо обходится с ним, уважает его и ценит — зато он совсем не по вкусу мюнхенскому обществу. Вчера он получил письмо от Жуковского, который его уведомляет о предстоящем свидании. Вы, без сомнения, знаете, что великого князя наследника ожидают в будущем месяце в Дармштадт, откуда он, вероятно, приедет в Мюнхен навестить герцогиню Лейхтенбергскую. Здесь рассчитывают видеть всё императорское семейство в течение будущего лета. Достоверно одно, это приезд великой княгини Марии Николаевны с супругом, которые должны прибыть сюда в августе месяце, чтобы провести зиму в Мюнхене. Упорно поговаривают и об одновременном путешествии императрицы в Германию, откуда она будто бы отправится на всю зиму в Италию. А если этот проект осуществится, нет сомнения в том, что по дороге она заедет сюда. В последний раз ей так понравилось в этих краях, что она несомненно пожелает снова их увидеть, даже если её и не будут к тому побуждать семейные причины. Здесь известно также, что граф Нессельроде собирается приехать будущим летом в Германию, вероятно на Богемские воды. Я очень желаю, чтобы это состоялось. Ибо все эти сильные мира более доступны и более покладисты за границей, нежели у себя дома. Поэтому, как только я узнаю, что он в Карлсбаде, я к нему отправлюсь. Я ещё не знаю в точности, о чём я буду его просить, но я буду просить... Должность секретаря при миссии для меня не подходит. Я ни в коем случае не приму её. Но ещё вопрос, согласятся ли они назначить меня советником посольства или, за неимением подобного поста, дать мне более или менее подходящее место в департаменте... Недавно я получил значок за пятнадцать лет службы. Это довольно жалкое вознаграждение за пятнадцать лет жизни — и каких лет! Но уж раз мне суждено было их пережить — примиримся с жизнью и со значком, — каковы бы они ни были. Кабы только можно было забыть...»
«3 февраля
Теперь поговорим о моих делах. Вот уже полгода, как я собираюсь писать вам о них. И если бы вы, любезнейший папенька, не заговорили первый, я, может статься, продолжал бы упорно молчать. Я с огорчением узнал о временных затруднениях, испытываемых вами вследствие прошлогоднего неурожая, и в отчаянии, что обращаюсь к вам в подобную минуту. Будьте вполне уверены, что если бы дело касалось меня одного, я бы тотчас и навсегда охотно отказался от пенсиона, который вы мне давали прежде. Моя жена, не обладая большими средствами, имеет достаточно для содержания нас обоих и готова всё своё состояние до последней копейки истратить на меня. С прошлого июля и я, и дети, мы всецело живём на её счёт, а сверх того тотчас после нашей свадьбы она уплатила за меня двадцать тысяч рублей долгу. Повторяю, она сделала это охотно, с радостью, и не от неё зависело, чтобы я не придавал этому столь же мало значения, сколь и она сама. Но справедливо ли, нет ли, я никак не могу согласиться на такой порядок как на окончательный. Что касается меня лично, я ещё мог бы покориться необходимости жить на её счёт, но вы понимаете, что мне невозможно навязывать ей навсегда содержание моих детей. Вполне достаточно и тех разнообразных забот по их воспитанию, которые она взяла на себя, а ведь ей до сих пор никогда не приходилось заниматься чем-либо подобным. Но если сверх этих забот я ещё должен был бы взвалить на неё расходы на их содержание и на их воспитание, то, признаюсь, это совсем расстроило бы счастье, испытываемое мною от того, что дети остались при мне. Таковы, любезнейший папенька, основания, не дозволяющие мне отказаться от выплачиваемых вами 6000 рублей, и хотя я несказанно огорчён тем, что причиняю вам затруднение, я с благодарностью принимаю обещание, данное вами в письме, продолжать выплачивать мне этот пенсион. Я имею основания надеяться, что в течение этого лета мне удастся получить место либо за границей, либо в С.-Петербурге, и если оно будет таким, как мне бы хотелось, я с радостью избавлю вас от обузы, которую навязываю вам сейчас...»
«Мюнхен. 14 апреля 1840
...Теперь я должен объявить вам новость, которую вы, вероятно, уже узнали от Николушки. Моя коллекция барышень обогатилась ещё девочкой, которую моя жена родила в прошлом месяце. Ребёнок был окрещён с именем Марии греческим священником. Северин был крестным отцом, а маменьку в её обязанностях крестной матери заменяла Клотильда. Роды были самые благополучные, но жена, вопреки моему совету, настояла на том, чтобы кормить малютку, и жестоко поплатилась за эту злосчастную попытку. Кроме того, что уже на пятый день ей пришлось отказаться от этого вследствие застоя молока в груди, на ней появилось несколько нарывов, которые причинили жене невыносимые страдания в течение долгих недель и на месяцы расшатали ей нервы. Сейчас ей лучше, но потребуется тщательный уход и режим, чтобы она вполне поправилась. Доктор рекомендует ей прежде всего пребывание в деревне и холодные ванны, ввиду чего она наняла дом в Тегернзее, где можно лучше, чем в другом месте, осуществить это двойное условие... Заминка для меня заключается не столько в лицах, чьей поддержки я могу искать, сколько в том, что я не знаю, чего просить. Я не хочу должности секретаря миссии, а более высокий пост, как, например,
Все мои четыре дочери чувствуют себя прекрасно. Хотя, конечно, ужасно иметь четырёх дочерей, они, по общему мнению, достаточно милы, чтобы вознаградить меня за это несчастье. Они, правда, очень миленькие. Моя женя безупречна по отношению к детям и занимается ими с нежностью, за которую я ей так признателен, что трудно выразить...»
«Мюнхен. 8/20 июля 1841
...на сей раз имею сообщить вам хорошее известие. 14/26 прошлого месяца моя жена родила мальчика... Ребёнок крепкий и очень живой, и, несмотря на моё безразличное отношение к полу будущего ребёнка, я был очень рад, что на этот раз появился мальчик, ибо этот раз, надеюсь, будет последним. В этом случае всё доставило мне удовольствие, всё, кроме вопроса об имени, которое я оказался вынужденным дать ребёнку. Вы знаете о моих отношениях к Северину. Он питает ко мне и ко всей моей семье живейшую приязнь. Он был крестным отцом моей младшей девочки и настоял на том, чтобы быть также крестным отцом новорождённого, тем более что это мальчик. Не было возможности отклонить его предложение, не обидев его. А обижается он весьма легко. Но не было также возможности, изъявив согласие на то, чтобы он был крестным отцом, не согласиться принять и его имени, и вот почему этот ребёнок, от века предопределённый называться Иваном или Николаем, получил имя Димитрия...»
«Веймар. 10/22 сентября 1841
...Я сообщал вам о моём намерении поместить трёх старших моих дочерей в институт в Петербурге. Но, как вы сами заметили, Анна одна в таком возрасте, что может быть принята тотчас же. Две другие слишком юны для этого. И вот их тётушка Мальтиц, с тех пор как она в Веймаре, предлагает мне, если я решусь отвезти Анну в Россию, оставить у неё на время двух младших. Я убедился в том, что во многих отношениях подобный выход был бы наилучшим в интересах этих детей. Вы знаете, что здесь есть русская церковь и русский священник, так что, воспитываясь здесь, дети не останутся чуждыми ни своей религии, ни своему языку и будут достаточно обучены им к тому времени, когда достигнут надлежащего возраста, чтобы в свою очередь поступить в институт. Клотильда, которая любит их как нельзя больше, будет заботиться о них, как о своих собственных детях... Что касается их содержания, которое я, разумеется, целиком беру на себя, то оно обойдётся мне не много дороже, чем если бы я оставил детей при себе. Самое существенное теперь убедить мою жену согласиться на это устройство, а добиться этого будет нелегко, ибо она очень привязана к детям и с трудом решится расстаться с ними. Однако же придётся это сделать. Ибо если, как мы решили, мы поедем в Петербург будущей весной, необходимость тащить с собой весь выводок до бесконечности осложнит путевые хлопоты и расходы, и для меня было бы большим облегчением иметь возможность оставить хотя бы часть этих детей в Германии в таких надёжных руках, как у Мальтицев...»
«Мюнхен. 18/30 декабря 1842
...Я уже сообщал вам в моём последнем письме о своём решении поместить в Мюнхенский институт двух моих девочек, Дарью и Китти. Они поступили туда 1-го октября, и теперь, когда преодолели трудное для новичков время, очень довольны своим новым положением. Мы навещаем их по воскресеньям, ибо устав института, за редкими исключениями, воспрещает воспитанницам выходить из учебного заведения. Однако ж намедни, в Николин день, по окончании греческой обедни я взял их к себе. Что до маленькой Мари, могу без хвастовства сказать, что это очень милый ребёнок. Таково же мнение и Николушки, который весьма нежен с ней и становится даже любезным, чтобы ей понравиться. Но у меня едва хватает духу рассказывать вам про свою домашнюю жизнь, когда я подумаю о своенравии рока, обосновавшего её так далеко от вас и в мире столь для вас чуждом. Вот что является для меня предметом постоянных сожалений, вот в чём разлад в моей судьбе, который я тягостно ощущаю каждую минуту своей жизни и который примешивает горечь даже к моему счастью...»
«Мюнхен. 18/30 марта 1843
...Через четыре или пять недель, т. е. в первых числах мая месяца нового стиля, мы с братом рассчитываем пуститься в путь. Я б уехал даже раньше, если бы не прибытие великой княгини Марии Николаевны, которую ожидают здесь в будущем месяце и которую досадно было бы не повидать. В своё время она очень благожелательно отнеслась и ко мне, и к моим детям, а позже мне стало известно, что даже в Петербурге она с большой благосклонностью отзывалась обо мне. Сверх того недели через две я ожидаю Мальтицев, которые должны привезти мне Анну; она настоятельно требует, чтобы я поместил её в институт, дабы находиться поближе ко мне и быть вместе с сёстрами. После некоторого колебания я, по совету самих Мальтицев, уступил её желанию... Теперь, любезнейшие папенька и маменька, мне надобно знать, где я вас застану? Должен вам сказать, что был бы очень рад, если бы вы могли решиться месяца на два продлить своё пребывание в Москве... Для меня подобная договорённость имела бы много преимуществ, из коих самым важным была бы возможность больше времени провести с вами. В таком случае я поеду через Петербург, где по приезде остановлюсь всего на несколько дней, ровно настолько, сколько потребуется для того, чтобы нащупать почву, а главное, явиться к тем лицам, кому мне надлежит показаться. Сделав это, я смогу с полным душевным спокойствием весь отдаться счастью свидеться с вами и некоторое время пожить у вас. Да, для меня будет большим счастьем увидеться с вами после пятилетней разлуки, исполненной стольких событий, среди коих были такие жестокие.
Немалым также удовольствием будет для меня попасть в Москву, я не был в ней 18 лет, и мне будет приятно найти кое-какие жалкие остатки молодости, уже столь отдалённой. Не подлежит сомнению, что, будь я ещё на этой исходной точке, я совсем иначе устроил бы свою судьбу, — но кто не говорит того же о своей.
Хоть я и не привык жить в России, но думаю, что невозможно быть более привязанным к своей стране, нежели я, более постоянно озабоченным тем, что до неё относится. И я заранее радуюсь тому, что снова окажусь там...»