Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Когда Бирилёв и Маркианов вернулись с верховой прогулки, народу в Овстуге уже было полным-полно. А по большаку всё прибывало и прибывало. Тянулись пешком, ехали на подводах разряженные в вышитые холщовые платья девчата, парни в красных рубахах и в смазанных дёгтем сапогах. Мужики и бабы, те одеты скромно и чинно, но тоже по-праздничному, в костюмы, вынимаемые из сундуков, наверное, раз в год.
А товаров разных, живности — уйма. Не только на гулянье и пляски собрались — в престольный день в Овстуге ярмарка. Хороводами
— Подходи, подешевело, а то даром отдадим!..
Смех, песни, пиликанье гармошки, выкрики, визг — всё слилось в воздухе.
Но вот, пробиваясь через толпу, загорланили и начали матерно крестить встречных и поперечных двое мужиков. Один — в картузе, сапогах и распахнутой кацавейке, другой — обмызганный, в разбитых лаптях. Навалились бабы, сгребли сердечных и отправили куда-то за ограду церкви, чтобы проспались.
Но сивуха уже ударила в головы и совсем молодым. Схватились пятеро парней, и окровенились у двоих носы. Этих утихомиривать не стали. Окружили, начали подзадоривать:
— А ну, кто кого? Овстугские дятьковичских или дятьковичские овстугских?
— Счас мы, шевординские, разберёмся! — размахивая бутылкой, объявился рябой мужик.
И вдруг бабий визгливый вскрик на всю площадь, заглушивший даже гармони:
— Ратуйте, люди добрые! Речицких бьють...
Когда Бирилёвы и Тютчевы выходили из церкви, народ расступился. Кое-кто из мужиков по привычке снял шапки, бабы стали кланяться. Пьяных постарались оттеснить, как говорится, убрать с глаз.
Бирилёв, проходя по площади, увидел парней, вставших друг против друга стенкой. Кивнул в их сторону:
— Давненько, Машенька, я не сходился в рукопашной... Не попробовать ли?
Мари взяла мужа под руку.
— Я тебя, Николенька, ни на какую войну теперь не отпущу! Погляди вон туда, на луг. Видишь, какие пляски и хороводы? Если не устал, пройдём туда?..
Вышло время возвращаться к обеду.
У ворот усадьбы — две белокаменные башенки под зелёными островерхими козырьками — стояла ватага ребятишек. Рядом с ними, чуть в стороне, женщины в пёстрых сарафанах.
Мари узнала Матрёну, Глашу, Евдокию — подруг детства. В первый же день приезда она свиделась с ними — пришли её приветствовать. Теперь поздравили с днём ангела. Но сегодня праздник не только у неё, Мари, — по обычаю, надо одарить гостей.
— Заходите, заходите в сад! — радушно пригласила она.
Вынесла кому что — расписные платки, косынки, ленты, нарядные бусы, предусмотрительно купленные ещё в Петербурге.
Эрнестина Фёдоровна тем временем, взяв в руки медную полоскательницу для мерочки, оделила ребятню тоже петербургскими гостинцами — грецкими орехами и леденцами. Девочки принимали лакомство прямо в передники, мальчики рассовывали гостинцы по карманам, прятали в картузы.
Несколько мужиков нерешительно перетаптывались у ворот. Маркианов глянул на них неодобрительно, шагнул навстречу, явно намереваясь их выставить. Он никак не мог забыть, как Антип Авдеев обидел Николая Алексеевича,
— Погоди, Михаил...
Николай Алексеевич вспомнил драку мужиков сегодня на площади и своего вестового Антона, которому долго прощал, но вынужден был уволить за пьянство. И подумал, что, наверное, не надо одобрять дурные склонности. Однако посмотрел на Мари и увидел в её глазах что-то похожее на мольбу.
«Николенька, — как бы прочитал он в её взгляде, — я знаю, что тебе неприятно поощрять пьянство. Только в такой день люди могут дурно истолковать твой отказ. А ты не на водку, ты в честь праздника дай. К тому же разве все мужики пьяницы и драчуны, может быть, кому-то рубль — счастье, на дело он его обратит...»
И тут же вместе с мыслями Мари, которые передались ему, Николай Алексеевич вспомнил лица тех, с кем ходил в штыки на неприятеля в Севастополе, плавал в океанских широтах. Такие же простые лица, как и у его матросов, смотрели сейчас на Бирилёва. Но возникло перед ним и тёмное, заросшее цыганской бородой лицо человека, который подло и низко вымогал у него «красненькую».
«Нет, — тут же решил Бирилёв, — я не имею никакого права думать о людях плохо. Напротив, если бы не эти русские мужики, вряд ли бы я остался живым в том аду. Маша права — пусть у всех сегодня будет праздник». И Бирилёв, достав кошелёк, подошёл к крестьянам.
22
Сели за стол в просторной и светлой комнате, называемой большой столовой в отличие от другой, поменьше, где обедали в будни. Вот тогда и вручили Мари подарки. Николай Алексеевич — тридцать золотых из тех, что выдал ему морской министр «на табак», Эрнестина Фёдоровна — сто рублей ассигнациями, а Фёдор Иванович — новое издание сочинений Тургенева.
Когда внесли обед, оказалось, что Димин и Ванюшин подарок — на столе: в огромном блюде красовалась утка, зажаренная с яблоками. Братьям всё-таки удалось вчера на зорьке поохотиться!
А как вкусно пахнет из супницы ботвинья из свежепросоленной рыбы, розовеет поджаристой корочкой курник, источает нежный аромат слоёный пирог с вареньем!.. Конечно, это мама позаботилась о такой уйме вкусных вещей.
Приступили к обеду, когда в столовую стремительно ворвались Дима и Ваня. И — прямо с порога:
— Там двух мужиков убили... И ещё одному руку искалечили...
— Кто, где? — поднялась с места Эрнестина Фёдоровна.
— Да в драке... как раз возле церкви.
Николай Алексеевич скомкал салфетку, отставил стул:
— Михаил! Собирайся со мной, может, успеем утихомирить...
— Да там уже пристав, жандармы, — мгновенно возник в дверях Маркианов. — Не посмел вас тревожить, Николай Алексеевич, когда узнал. Сам сбегал, а там уже — власть. Не извольте беспокоиться, кушайте...