Страсти по четырем девочкам
Шрифт:
– Кто эта Женя, которая умерла?
– Почему она умерла?
– Где это произошло?
– Что вообще происходило в мире 29 декабря 1941 года?
– Чья рука вывела эти страшные слова: "Женя умерла"?
Маски вопросительно смотрели на меня, и я обратил внимание, что грань между "я - грустный" и "я - веселки" нарушилась и в них появилось что-то схожее. Они ждали от меня ответа на свои недоуменные вопросы.
Я ответил одним словом, которое всю жизнь рядом со мной,
– Блокада!
Песнь вторая
У каждого времени есть свои горячие слова. Но время проходит, и слова отступают в тень, забываются. Уступают место новым, более важным для нового времени.
Но слово "блокада" во все времена живет во мне. Оно не ослабевает, напротив, набирается сил, становится страшнее. От него веет смертью моих близких. Я был бы рад забыть его - не забывается, кровоточит.
А для сегодняшних молодых людей "блокада" - слово из языка, который они не проходили. Или так проходили, что прошли мимо. Не запомнили.
Но Пьеро и Арлекин уже усвоили, что в моем Театре, как и в каждом театре, ничего не бывает случайным. И если прозвучало слово "блокада", то нельзя пропустить его мимо ушей, надо докопаться до смысла.
Мои спутники стали рассуждать, строить догадки:
– Красивое слово "блокада".
Наверно, слетело с плаката?
– А может быть, в мире есть остров "Блокада"?
– А может быть, это названье фрегата?
– А может, тайфун с катастрофой кровавой?
– А может быть, имя девчонки кудрявой?..
Я понял, что на сцену моего Театра должен выйти персонаж, который лучше других объяснит сегодняшним людям, что такое "блокада". Передо мной в сознании прошла целая галерея блокадных образов: старушек с пергаментными лицами, парней, заросших щетиной и сгорбленных, как старцы, женщин с жертвенностью во взгляде, стариков, полуживых-полумертвых. Они прошли перед моими глазами, и каждый произносил посиневшими губами: "Я и есть блокада". Но я выбрал другой образ, который был ближе мне.
Я вспомнил о девчонках, вчерашних школьницах, которые стали бойцами, солдатами и вместе с нами, мужчинами, очутились около зенитных орудий, чтобы защитить родной город от воздушных налетов. Их нежные лица еще не успели огрубеть от солдатской жизни. Девочки-солдаты еще не совсем отвыкли от дома и во сне жаловались маме на трудную жизнь. А потом шли на пост. Недоедали, недосыпали. Бедные мои!
Это им я посвятил стихи:
Пройдут года, и вот однажды вечером
Вдруг спросит дочка, перестав играть:
"А верно, мама, ты была ефрейтором
И не боялась из ружья стрелять?"
Ты дочку приласкаешь и пригреешь,
Посадишь на колени и тогда
Расскажешь ей про нашу батарею,
Про всех про нас, про трудные года.
Расскажешь
Как исправляла линию в метель.
Покажешь ей со звездочкой беретку
И старую, потертую шинель.
А дочка тихой и серьезной станет,
Потертые погоны теребя,
И вдруг пилотку на себя натянет,
Чтоб быть хоть чуть похожей на тебя.
Теперь эти девочки даже не мамы, а бабушки.
Но я призвал одну из своих боевых подруг в свой Театр, чтобы мои спутники из первых уст узнали, что означает страшное слово "блокада".
Девушка-зенитчица появилась в нашей мистерии в серебристой от мороза шинели, в каске с ремешком под подбородком. Из обрамленного инеем "окошка" подшлемника, щурясь от света, смотрели воспаленные глаза. Она, видимо, только что сменилась с поста, и льдинки на ресницах не успели растаять.
Блокада! Блокада! Блокада!
Погасли огни Ленинграда.
В снегу от разрывов воронки
Чернеют, как стаи вороньи.
Блокада. Блокада. Блокада.
У Нарвских ворот баррикада.
На фронт уходящие танки.
И с гробиком детские санки.
Блокада. Блокада. Блокада.
И голод, и ноги, как вата.
И смерть каждый день на пороге.
А в школе сегодня уроки.
Уроки с тетрадками, с мелом,
Уроки под страшным обстрелом.
Уроки, как вызов блокаде.
И выстрел... и кровь на тетради.
И тут девушка-зенитчица заторопилась: может быть, до нее долетел сигнал боевой тревоги. Она натянула шерстяной подшлемник, с которого успел стаять иней. Водрузила на маленькую голову тяжелую, гладкую, как полушарие, каску, поправила на онемевшем плече ремень винтовки и пошла на свою зенитную батарею, вмерзшую в землю сквера у Исаакиевского собора.
Ничего не изменилось, ничего не произошло с Пьеро и Арлекином, на то они и маски, а не живые лица. Одна маска продолжала улыбаться, другая по-прежнему хмурилась. Но я почувствовал, что внутри, под личинами масок, уже шла напряженная работа: страшный мир, о существовании которого они даже не догадывались, приблизился, коснулся их. И то, что всегда казалось им далекой историей, не имеющей к ним отношения, вдруг стало жесткой реальностью.
"И выстрел... и кровь на тетради".
Маски не изменились, однако в стихах, которые так весело, так озорно звучали в начале спектакля, произошли странные сдвиги. И вместо веселых разноцветных шаров возникли тяжелые, черные:
Тетрадка, тетрадка
В линеечку косую.
Одни примеры пишут,
А я войну рисую.
И смерть идет с косою
В линеечку косую.
Страница перевернулась. Знакомый простуженный голос как бы в подтверждение стихов произнес: "Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 года".