Страсти по Феофану
Шрифт:
Дорифор кивнул:
— С превеликой радостью. Распишу её собственной рукой.
— Вот и славно. А ещё Киприан велел передать, что Его Высокопреосвященство не доволен тобою. Отчего, говорит, не желает в храмах боле работать как иконописец? И просил зайти. Для серьёзного про сё толковища.
— Что там толковать! — хмыкнул Софиан. — Вдохновения нет, оттого и не работаю. В юности было — да прошло.
— Нешто деньги тебя не вдохновляют? Чай, не даром пишешь.
— То-то и оно, что не вдохновляют.
— Ну, тебе, конечно, виднее. Только приглашением Киприана не пренебрегай. Иеромонах Патриарха — он дурного не пожелает.
— Хорошо, спасибо, я учту его просьбу.
Резиденция Филофея находилась между храмом Святой Софии и заброшенным императорским дворцом, но, в отличие от последнего, выглядела чистенькой, ладной и ухоженной. Феофан представился, попросил доложить о нём Киприану и уселся ждать в деревянном кресле. Иеромонах появился сам и, раскинув руки, радостно приблизился, но не обнял, только сжал знакомцу плечи:
— Здравствуй, Дорифор. Я невероятно доволен, что опять мы вместе и что ты не отверг наше приглашение. Перейдём ко мне. Есть одна серьёзная тема для беседы.
В келье-кабинете оказалось светло от недавно выбеленных стен и высокого окна, выходящего в монастырский сад. Киприан подошёл к небольшому шкафчику, вынул из него хрустальный графинчик и разлил по рюмкам жёлтое вино. Сел за стол напротив и провозгласил тост за возобновление старой дружбы. А потом сказал:
— Речь в который раз пойдёт о Галате. Патриарх не хочет нового сближения императора с генуэзцами. И ему, киру Филофею, нужен свой человек в окружении консула. Я, конечно, вспомнил о тебе...
— И напрасно, — мрачно перебил живописец, допивая рюмку. — Мне, во-первых, посещения Галаты заказаны. Во-вторых, ссора между мною и консулом столь была серьёзна, что не вижу способов, как её последствия нынче преодолеть. В-третьих, не желаю иметь с галатцами никаких контактов.
Киприан ответил:
— Это всё решаемо. У епископа Галатского есть идея подновить иконы в старой церкви Входа в Иерусалим. Он бы мог замолвить за тебя слово перед Гаттилузи. И теперь, при сегодняшней ситуации, вряд ли кир Франческо ему откажет.
— При сегодняшней ситуации?
— Ведь, насколько я слышал, ваш раздор был на почве покушения на его зятя, Пьеро Барди? И твоих особых отношений с дочкой консула? Нет, не говори ничего, знаю из надёжных источников... Словом, сообщаю тебе: больше нет предмета для разногласий.
— Вы о чём?
— Не о чём, а о ком. Две недели назад Пьеро был убит собственным родителем.
— Господи помилуй!
— Да, во время драки. Ибо старый Барди чуть не совратил собственную внучку. Представляешь? Дедушку застали с голой девочкой на коленях... Слава Богу, что успели отнять
Феофан сидел, потрясённый услышанным. Бормотал невнятно:
— Ах, какой подлец!.. Ей ведь только семь... Как же он посмел?.. Бедная Томмаза!..
— Удивляться нечему, — сморщил губы иеромонах. — У проклятых латинян — ни стыда, ни совести. Никаких моральных устоев. И святая задача нашей патриархии — воспрепятствовать унии церквей. Соглашайся с поручением кира Филофея — и тем самым ты внесёшь посильную лепту на алтарь благородного дела. Возражения есть?
— Возражений нет.
— Вот и превосходно. Сразу, как добьёмся дозволения консула на твоё посещение Галаты, мы тебя уведомим.
Возвратившись домой, Дорифор был рассеян и ходил по комнатам, вовсе не замечая людей и предметов. На вопрос жены, что произошло, отвечал расплывчато, общими фразами: дескать, ничего, предстоит новая работа, надо всё обдумать как следует.
— Где работа? — приставала Анфиса. — В храме?
— Да, по-новому написать иконы...
— Здесь, в Константинополе?
— Нет, поблизости...
— В Халкидоне? Хризополе?
— Нет, в Галате...
— Как, опять в Галате? — вздрогнула жена.
— Да, по просьбе самого Патриарха. Обещал уговорить консула... Я не мог ему отказать.
Ясные глаза дочки Иоанна сразу потемнели. Задыхаясь, супруга произнесла:
— Ну, конечно... Всё ещё надеешься...
— Я? На что?
— Ты прекрасно знаешь.
Феофана даже передёрнуло:
— Прекрати, пожалуйста. Столько лет прошло! Никаких чувств больше не осталось.
— Может быть, ко мне — не осталось... Впрочем, ты меня никогда по-настоящему не любил. Лишь о ней думал...
— Прекрати! Или мы поссоримся.
Раскрасневшаяся, дрожащая, женщина упала перед ним на колени и, сложив молитвенно руки, страстно проговорила:
— Фанчик! Заклинаю! Не ходи туда! Не ломай нашу с Гликой жизнь! — И припала к его ноге, стала обливаться слезами.
— Дура! — вне себя от ярости закричал художник. — Дура стоеросовая, слышишь, замолчи! — отнял ногу, оттолкнул толстуху.
Та стояла на четвереньках и плакала.
Софиан смягчился и помог ей подняться. Мягко прошептал:
— Будет, будет. Извини, вспылил. Но и ты тоже хороша — вздумала меня ревновать к собственным фантазиям.
А его благоверная, продолжая вздыхать, повторяла, как заведённая:
— Не ходи туда... Обещай, что не пойдёшь, обещай, любимый...
Он заверил:
— Обещаю, что пойду, но не сделаю ничего такого, от чего мы с тобой расстанемся.
— Правда?
— Правда.