Страсти по Феофану
Шрифт:
— Ваша милость кого-то ищет?
Женщина спросила:
— Тут ли Дорифор?
— Да, хозяин здесь, — и закинул подбородок, посмотрев наверх, — на лесах, под куполом.
— Не попросишь ли его, чтобы снизошёл?
— Если честно, то не решаюсь. Он ужасно сердится, если потревожишь его в момент вдохновения. Краски подаю молча. И стараюсь так ступать, чтобы доски при ходьбе не скрипели.
— А когда будет перерыв?
Тот пожал плечами:
— Наперёд не знаю. Может, через час, если не заладится, может, через два. А на той неделе так и не спустился ни разу до сумерек —
Итальянка расстроилась:
— Вот ведь незадача! Мне-то ждать его тоже не с руки. Но и отвлекать не смею. Видимо, зайду в следующий раз. — И уже повернулась к воротцам, чтобы уходить, как услышала голос Феофана:
— Погоди, Летиция, не спеши, останься.
Оглянулась и увидела стоящего на ступеньках Софиана — борода и лицо в разноцветных кляксах, рукава рубашки чуть ли не под мышки закатаны, фартук тоже весь заляпанный; тряпкой тёр грязные ладони, улыбался в усы, щурился от солнца. Снова произнёс:
— Что сказать хотела?
Дочка Гаттилузи ответила:
— В общем, ничего.
— А зачем же приходила тогда?
— Просто посмотреть.
— На меня или на работу?
— На тебя. Чтобы сделать окончательный выбор.
— Между чем и чем?
У неё покраснели ноздри и порозовели надбровные дуги, но она не заплакала, а сказала жёстко:
— Между моим вдовством и замужеством. Консул Каффы хочет обручиться со мною.
Сын Николы вытянул лицо:
— Консул Каффы? Той, что на Таврическом полуострове?
— Ну, естественно — где ж ещё? Я второй Каффы не припоминаю.
— Но ведь ты ещё носишь траур?
— Речь идёт о весне будущего года.
Он сошёл с крылечка и приблизился к ней вплотную:
— Если ты уедешь, мы с тобой больше никогда не увидимся.
— Да, наверняка.
— И тебе не жаль? — Серые глаза живописца сделались пронзительно огорчёнными.
Барди усмехнулась:
— Дело не во мне, а в тебе. Я тебя приглашала в гости, но не дождалась. Получается, что не мне, а тебе не жаль?
Феофан схватил её за руку, крепко сжал ладонь:
— Господи, Летиция, ты ведь знаешь, видишь: у меня на свете нет никого дороже.
— Как, а дочка?
— Это совсем другое.
— А твоя жена?
— И жену я люблю иначе. Как синицу в руках. А не журавля в небе.
— Я — журавль?
— Ты моя мечта. Недоступная и далёкая, как мираж в пустыне...
Женщина сказала:
— Иногда миражи становятся явью. Утоляют жажду. Только надо верить, что они — оазисы, а не миражи.
Софиан наклонился и поцеловал её пальцы. А она услышала запах краски, шедший от волос мастера. И шепнула:
— Как стемнеет, приходи к моему дворцу, что стоит на улице Кавалерия. Но не к главным воротам, а к боковым. Караульный будет предупреждён, и тебя пропустят.
— Хорошо, приду.
— Не обманешь снова?
— Нет, клянусь, что не обману.
— Если не придёшь, завтра же отвечу согласием выйти за Варацце.
— Нет, не вздумай! Не позволю!
— От тебя зависит. — И Летиция, торопливо набросив на голову накидку, устремилась к воротцам, где её поджидали верная служанка Анжела и телохранитель.
Феофан
— Если проболтаешься дома, с кем я нынче виделся, прогоню без звука.
— Понимаю, учитель, буду нем как рыба.
— Значит, отправляйся теперь к хозяйке и предупреди, что меня звал на ужин консул Гаттилузи. И, скорей всего, у него в гостевых палатах мне придётся заночевать. Пусть Анфиса живо соберёт выходные вещи — куртку и штаны, лучшие ботинки и рубаху из венецианского полотна. Принесёшь сюда. Я пока схожу в термы и перекушу в кабачке на Торговой площади. Знаешь, называется «Жареный каплун»? Там и повстречаемся. Ну, ступай скорей. Если всё получится, дам тебе серебряную монетку.
После бани Дорифор почувствовал себя обновлённым, на душе пели соловьи, сердце трепетало, губы то и дело складывались в улыбку. Он сидел в кабачке, пил прохладное красное вино, разбавляя его водой, ел кусок жареной свинины и пытался мысленно оправдать свои действия. Рассуждал примерно в таком ключе: да, прелюбодеяние — грех, но и жить без любви с Анфисой — тоже грех; он не в силах больше этого скрывать и затеет дело о церковном разводе; денег не пожалеет, липовый документ достанет об утере мужской потенции, происшедшей по причине простуды три с половиной года тому назад, и расторгнет брак; пусть они с Летицией не поженятся, но по крайней мере перед Богом Феофан будет чист.
Тут явился рыжий подмастерье, и художник при одном взгляде на него сразу понял: у Романа дурные вести.
И тем более что подросток шёл с пустыми руками. Быстро заговорил:
— Ой, беда, беда! Ваша дочка Гликерья прыгала в саду и сломала ногу. Лекарь был, осмотрел её и сказал, будто положение непростое. Госпожа Анфиса просит вас явиться немедленно.
У него больно сжалось сердце, а в висках застучала мысль: не судьба, не судьба! Тут же ухватился за спасительную соломинку: надо передать записку Летиции — объяснить, утешить и сказать, что, возможно, завтра он придёт на свидание, как и было условлено. Но потом подумал: не поверит, обидится, больше не захочет общаться. Или нынче вечером, или всё пропало. Нет, а как забыть о несчастье дочери? Разве можно наслаждаться объятиями возлюбленной, если знаешь, как страдает в эту минуту дорогое для тебя существо? Софиан, конечно же, далеко не праведник, но и не такой грешник. И выходит, надо идти домой. Получается, он солгал, говоря Летиции, что она для него — свет в окошке? Долг превыше любви? Почему? Кто это сказал? Как несправедливо! Ведь нога у Гликерьи рано или поздно срастётся, а его любовь, счастье их с Летицией — больше никогда. Как же поступить? Господи Иисусе, вразуми и наставь!
Феофан, сидевший низко наклонив голову, уперев лоб в скрещённые пальцы, повернул шею и взглянул на Романа:
— Хорошо, идём. Первым делом я отец, и уже остальное не имеет никакого значения.
Подмастерье посмотрел на него с восхищением:
— Вы святой человек, учитель.
Дорифор, криво усмехнувшись, потрепал парня по затылку:
— Просто — человек. Я стараюсь быть человеком, а не свиньёй. — И закончил, горестно вздохнув: — Это тяжело. Потому что быть свиньёй много, много легче.