Страсти по Феофану
Шрифт:
— Вы не шутите? — усомнился константинополец.
— Нет, какие шутки. Правда, в последнее время власти чаще отрубают преступникам голову. Но Иван Вельяминов кола достоин. Тать, изменщик. Главный недруг князя Дмитрия.
— А Владимир Андреевич с ним в каких отношениях?
— С Дмитрием? В прекрасных.
— Нет, с Иваном?
— Дав таких же, враждебных.
— А Иван, судя по всему, ищет дружбы. И в письме, думаю, про это.
— Дружбы? Ишь чего захотел, мерзавец! — покачал головой игумен. — Впрочем, если
— Ваше высокопреподобие передаст письмо?
— Мы передадим его вместе.
Феофан спросил:
— Мне? В Москву? Не могу, тороплюсь добраться до Новгорода... извините...
— Нет, не извиняю. Потому как в Москву не надо. Здесь его светлость находится, в Серпухове.
— Да неужто?
— Завтра с утречка испрошу приёма. Он вообще гостеприимный, хлебосольный хозяин. А свести знакомство с живописцем из Царьграда возжелает наверняка.
— Я весьма польщён.
Городок внутри, за стеною, очень напоминал крупную деревню: каменных построек было мало, больше деревянные, вроде срубов. Мостовые дощатые, но довольно чистые, явно подметённые. Во дворах лаяли собаки. А по утреннему времени там и сям кукарекали петухи. Как и генуэзские консулы, проживал князь в центральном замке, обнесённом стеной (Кремле-Детинце), посреди которого возвышалась башня (терем). И ворота Кремля охранялись усиленно, стража многократно останавливала прибывших, но, узнав отца Афанасия, пропускала быстро. Здесь он был своим человеком.
Княжеский дворец отличался по устройству от дворцов консулов. Генуэзцы принимали гостей в зале на первом этаже, а жилые помещения находились на втором. У Владимира Андреевича было по-другому: лестница крыльца приводила сразу на высокую галерею второго этажа, именуемую сенями, а за ней, под крышей, располагался зал пиров, называвшийся гридницей. По обычаям предков, князь обедал в ней с дружиной (гридями), лучшими людьми города, духовенством, боярством, и на этих обедах принимались совместные важные решения. Впрочем, к концу XIV века эти традиции уходили в прошлое. Князь пиры проводил нечасто, а советовался только с боярской думой и ближайшим своим окружением. Завтракал же вовсе один, иногда — с княгиней и взрослыми детьми, иногда — с гостями.
В этот год Владимир Андреевич собирался отметить своё двадцатичетырёхлетие. Это был рослый молодой человек, крепкий, сильный, настоящий шатен, с негустой короткой бородкой и недлинными волосами «под горшок». Говорил он приятным баритоном. Улыбался дружески.
Несмотря на лето, не расстёгивал плотный кафтан с меховой оторочкой. И сидел в головном уборе — круглой меховой шапочке с матерчатым верхом. А на всех его пальцах горели перстни.
Рядом находилась княгиня — тоже в плотной глухой одежде, голова в платке по самые брови и поверх платка — тоже шапочка.
Феофан с Афанасием низко поклонились. Князь на русском языке пригласил их за стол и, пока слуги наливали вино, подносили яства, говорил о чём-то с игуменом. А затем обратился к художнику по-гречески:
— Что, Ивашка к дружбе стремится? Очень хорошо. Значит, не уверен в себе, сил не накопил, мечется, тоскует. Мы его одолеем запросто. — Взял письмо, распечатал и пробежал глазами. — Так оно и есть. Горы мне сулит татарских богатств, если изменю Дмитрию. Вот собака! — и опять залопотал о чём-то по-русски с настоятелем.
Дорифор молча ел. Жареная куропатка ему понравилась. А вино было кисловатое, мало ароматное — он его разбавлял водой.
Поджидая, пока мужчины завершали беседу, женщина рассматривала приезжего. Наконец, задала вопрос:
— Что писать намереваетесь в Новгороде?
Софиан ответил:
— Всё, что ни закажут. Фрески, деисусы. Но могу и на светские темы — я не раз украшал дома константинопольских богачей. И ещё намерен привести в порядок живописную мастерскую. Книги иллюстрировать, ширмы разрисовывать и ларцы.
— Вы с супругой едете?
— Нёс супругой, но с сыном.
— Он уже большой?
— Минуло одиннадцать.
— Хорошо ли переносит дорогу?
— Слава Богу, нормально. Для него это развлечение.
— А для вас?
— Для меня же — необходимость. Поработаю на Руси год-другой, если не понравится — возвращусь в Тавриду. Или в Константинополь даже.
В первый раз Елена вроде улыбнулась:
— О, судить о Руси по Новгороду трудно. Там свои причуды. Люди с норовом. Здесь, в Москве, попроще. Приезжайте в Москву. Мы вам будем рады и заказами тоже обеспечим.
— От души благодарен вашей светлости. И отныне знаю, что не пропаду здесь от голода и холода.
— Не дадим пропасть! — весело поддержал жену Владимир Андреевич.
На обратном пути в монастырь Афанасий заметил:
— Вы княгине понравились, право слово. Я её наблюдаю третий год. С вами первым говорила по-свойски.
— Надо же! Занятно. А с другими говорит свысока?
— Большей частью не замечает. Как же — Гедыминовна! Голубая кровь. Правда, и ко мне относится с теплотой — я её духовник, исповедуется часто.
— Неужели грешна?
Настоятель погрозил пальцем:
— Это тайна! Впрочем, открою главное — человек чистейший. А гордыню свою чрезмерную обуять пытается, и уже налицо успехи. Видимо, отец Сергий тоже повлиял: ездила к нему на моление.
— Кто такой отец Сергий?
— Мой духовный учитель. Основатель первой общежитской киновии на Руси.
— Стоп, стоп, стоп! — вспомнил Феофан. — Это он построил с братом скит в лесу? Мне об этом рассказывал Ерофей Новгородец.