Страсти по Феофану
Шрифт:
Софиан увиделся со своей возлюбленной за последние три недели только раз. Женщина ходила в ювелирные мастерские — выбирать подарок Томмазе — и, слегка отклонившись от намеченного маршрута, заглянула в церковь Иоанна Предтечи. Сын Николы спустился с лесов, поклонился, но при всех поцеловать руку не посмел. Лишь посетовал:
— Вы сегодня что-то бледны, сударыня.
— Да, неважно сплю. Вроде задыхаюсь. Столько дней прошло, а по-прежнему краска на панно не просохла — пахнет, как сырая.
— На моём панно?
— Ну, естественно.
— A-а, приходите на
— Это он порою ко мне приходит... Я, как и хотела, спальнями поменялась. И теперь картина ваша у меня всё время перед глазами...
— Чаще открывайте окно, чтобы запах выветривался.
— Я стараюсь.
— Как здоровье детей?
— Слава Богу, в порядке.
Оба смотрели друг на друга заворожённо и не в силах были произнести — всё, что накипело. Приходилось делать вид, словно бы они вежливо беседуют. Только Дорифор сказал на прощание:
— Поцелуйте мальчика от меня, пожалуйста.
Дама согласилась:
— Да, мессир, непременно поцелую.
Больше они не виделись.
А однажды вечером, возвратившись из церкви Иоанна Предтечи в домик Ерофея, мастер с учениками сидел и ужинал, как раздался стук во входную дверь. Убежавший открывать Симеон возвратился в недоумении:
— Господин учитель, к вам служанка из консульского замка.
Живописец вздрогнул и встал из-за стола:
— Что-нибудь случилось?
— Говорит, будто с госпожой её плохо...
— Плохо? Почему? Господи Иисусе!.. — выскочил в прихожую и увидел Анжелу. Та стояла простоволосая, в сброшенной на плечи накидке, с округлившимися глазами на бескровном лице. Начала сбивчиво рассказывать:
— Ох, беда, беда, не сказать словами! Захворала мона Летиция, с каждый днём ей всё хуже. Третьего дня вообще слегла. Ноги её не держат. Задыхается и кашляет. Утром объявила, что, наверное, скоро отдаст Богу душу... Сообщила супругу, что желает с вами проститься... Он в начале не понял, очень удивился. А она ему и открылась... Видно, ей терять уже больше нечего... И про вас двоих, и про дона Григорио... Мы боялись, что синьор Монтенегро после этого что-нибудь над ней учинит. А его светлость только сели и заплакали горько. И велели, чтобы я сбегала за вами.
Дорифор схватил шапку, плащ и спускался уже с крыльца, как возникший на пороге Роман прохрипел с натугой:
— Кир Феофан, кир Феофан, это я во всём виноватый... потому что краски... потому что краски на картине отравлены!
Сын Николы ахнул:
— Кем? Когда?
— Поспешите. Я потом объясню... Унесите её на свежий воздух... Если ещё не поздно...
— Ах, Роман, Роман! Что же ты наделал!..
Во дворце Монтенегро тишина стояла, как на кладбище. Софиан со служанкой быстро двигался сотни раз хоженым путём — по центральной лестнице, устланной ковром, по бокам которой стояли бронзовые статуи-светильники, по галерее с падуанскими гобеленами, мимо комнат с мраморными полами... Вот она, проклятая спальня. Два лакея открыли двери. Он вошёл и увидел на подушках страшно изменившуюся Летицию — впалые глаза и землистого цвета кожу, поредевшие волосы и болезненно частое дыхание. Находившийся рядом ди
— Исполняя волю моей супруги... я позвал вас, чтобы...
Перебив его, Дорифор воскликнул:
— Окна, окна откройте! Мало воздуха! Надо поскорее на воздух!
— Я не понимаю?..
Бросившись к кровати, позабыв о приличиях, грек схватил на руки любимую, выбежал из спальни, бросился к балкону в соседней зале, вышиб дверь ногой и вынес больную под открытое небо. Начался мелкий дождь, капли его забрызгали лицо дочке Гаттилузы. Женщина с трудом прошептала:
— О-о, какое счастье... Я на твоих руках... Ты меня спасаешь... Хоть в последний миг мы с тобой вдвоём...
Он поцеловал её в лоб:
— Помолчи, не произноси ничего. Не теряй даром силы. Чистый воздух — вот твоё лекарство. Молоко — свежее, парное. Много-много питья, чтобы очищать кровь. Молодой организм должен справиться.
— Было б хорошо, — и она прикрыла глаза.
Сзади заглянула Анжела и, прижав ладони к лицу, тихо простонала:
— Умерла! Умерла!
— Дура, замолчи! — шикнул на прислужницу Феофан. — Просто задремала. Принесите ей лежанку и одеяло. Пусть пробудет здесь до темна.
Лукиано поджидал его, сидя па широком диване. Указал на кресло напротив и спросил:
— Что такое, почему свежий воздух, я не понимаю?
Богомаз ответил уклончиво:
— Я подозреваю, что состав красок на стене произвёл нежелательное воздействие...
Консул сдвинул брови:
— Кажется, понятно: вы хотели убить меня, а невольно отравили свою любовницу?..
Тот поднялся:
— Сударь, это слишком! Никому не позволено обвинять меня в злых намерениях! Я клянусь всем святым на свете, что и в мыслях не держал против вас ничего дурного.
Ди Варацце махнул рукой:
— Сядьте, не ершитесь. Вас не призывают к ответу. И не собираются мстить... Мне вполне ясны ваши чувства: у Летиции сын от вас, я мешаю обоюдной любви... Логика естественна! Многие мужчины, находясь в схожем положении, попытались бы устранить соперника. Я бы тоже... Но сейчас разговор не об этом. Обстоятельства помогли вскрыться правде. Это даже к лучшему. Посему объявляю своё решение: если моя супруга не погибнет (дай ей Бог здоровья!), вместе мы не будем. Исключаю. Ей и детям я куплю в Каффе дом. И назначу пенсию. Пусть живёт сама — с вами или же без вас — мне не интересно. Оставаясь формально мужем, не желаю быть таковым на деле. И пошлю прошение Папе Римскому о разводе. После совершения такового сможете жениться на ней. Если захотите, конечно.
— Не смогу, — сказал Софиан. — Я женат, у меня в Константинополе дочка и супруга.
— Трудности уже ваши. — Итальянец сидел нахохлившись.
Живописец встал:
— Уважаемый кир Лукиано! Я склоняю голову перед вашим благородством. У меня, признаться, было о вас предвзятое мнение... Но ещё раз могу вас заверить — никогда не имел в виду причинить вам вред. А о красках картины — лишь моя гипотеза... Но теперь главное другое: лишь бы мону Летицию удалось спасти. Остальное решаемо.