Страсти по Феофану

Казовский Михаил Григорьевич

У двоюродного брата Донского дрогнули усы в раздражении:

— Мы уговорились, по-моему: это дело навек закрыто.

— Было бы отрадно. Тем не менее я скажу: Маша получила грамотку из Нижнего.

— Вот как? От супруга?

— От него, сердешного. Передали купцы. Я не знаю подробностей, ибо с ней, по известным тебе причинам, больше не дружу, но, согласно молве, он себе не тужит, поселился в Печерском монастыре и расписывает соборы. Вроде бы она к нему собирается.

Князь переменился в лице:

— Хочет уезжать? С малышом на руках? И ещё не окрепшим пасынком? Осень на дворе!

Гедыминовна ехидно произнесла:

— А тебя, как я погляжу, это озаботило?

Муж

её поднялся:

— Да считай как хочешь! — и пошёл к дверям.

У княгини вырвалось:

— Уж не к ней ли светлость твоя направилась?

— К ней. Остановить.

— Не шути с огнём, свет Андреич. Я один раз простила, но повторной измены не допущу.

Он ответил, не обернувшись:

— Ах, оставь. Нынче не до тебя...

Женщина заплакала, стала бормотать: «Вот и встретились... Лучше бы тебя татары убили, распутника...»

А Григорий, занимавшийся с Афанасием Высоцким Законом Божьим, возвратясь из монастыря домой, обнаружил мачеху подозрительно взбудораженной, раскрасневшейся и смятенной. На вопрос подростка, что произошло, та произнесла, отведя глаза:

— Я подумала и решила иначе... в Нижний мы не едем.

Отрок оторопел:

— Как не едем? Почему не едем?

Маша начала что-то лепетать о плохой погоде и боязни за жизнь младенца. Но наследник Феофана её прервал:

— Уж не князь ли повидался с тобою в моё отсутствие?

Молодая вспыхнула и истошно закричала на пасынка:

— Не твоя печаль! Мал ещё судить! Ты пока щенок, сукин сын!

Парень поразился:

— «Сукин сын»? Я, по-твоему, сукин сын? Кто же, получается, сука? Маменька моя покойная? Или папенька, по твоей милости ставший рогоносцем?

Новгородка, плохо понимая, что делает, бросила ему в лицо кованый ларец с нитками и иголками. И при этом крикнула:

— Убирайся прочь! Мразь! Ублюдок!

Тот успел увернуться, и ларец ударился о закрытую дверь, а катушки разлетелись по всему полу. Гриша произнёс:

— Да уйду, уйду, успокойся, дура. Нетто после этого я с тобой останусь? Да ни за какие коврижки!

У себя в светёлке вытащил котомку из сундучка, побросал в неё несколько рубах, меховую безрукавку на случай холодов, книжечку Евангелия от Матфея на греческом, взял краюху хлеба и яблоко, прицепил к поясу мешочек с несколькими монетками. И, перекрестясь на икону в красном углу, дом покинул уже под вечер. Мысль была одна: «В Нижний, в Нижний, к отцу!»

5.

Городец-Радилов был похож на Серпухов — по величине и уютности, но церквей оказалось больше — целых пять. Феофан, распрощавшись со своим проводником, управлявшим лодкой, задержался на день — в местной кузнице расковал себе кандалы, отдохнул и пошёл смотреть фрески в нескольких соборах. Более всего удивила его роспись в храме Николая Угодника — яркая, могучая живопись, явно не византийской руки. Он спросил свечницу у свечной лавки — кто создатель этих творений? Та ответила — местный богомаз, именуемый Прохором. «Как его найти?» — «А ступай по Кузнечной улице, и последний дом, окнами на Волгу, будет как раз его».

Дорифор отправился. Самого художника он не застал — по словам хозяйки, муж работал в Нижегородском Кремле, собираясь возвратиться к первым холодам. «Значит, повидаемся в Нижнем, — заключил Софиан, прощаясь. — Я туда завтра еду». — «Передай поклон от родных его, — улыбнулась женщина мягко. — Ждём его уже не дождёмся. Деньги кончились, живём токмо с огорода». Грек достал из мешочка рубль и вручил жене мастера. У неё задрожали губы, и она отказалась взять столь крупную сумму от нездешнего, не знакомого ей мужчины. Он сказал: «Я же не

дарю, просто в долг даю. Прохор мне вернёт». В нерешительности помявшись, городчанка, наконец, согласилась. Приложив руку к сердцу, произнесла: «Бог тебя храни, добрый человек. Буду помнить век». — «Не меня благодари, но супруга. Видел его иконы, вдохновенно и искусно исполненные, от чего получил я немалое наслаждение. Потому как сам из художников, знаю цену живописному делу. Прохор твой — талант, Господом отмеченный. Сколько лет ему?» — «Сорок минуло в эту зиму». — «Значит, я постарше».

Утром напросился на одну из ладей, плывших из Городца вниз по Волге. Всё бы ничего, и погода была прекрасная, и река завораживала своей шириной, мощью, силой, на воде дышалось привольно, но мешали осы: оказалось, что, помимо прочих товаров, вёз корабль бочонки с мёдом, и нахальные насекомые полчищами роились над ними. К месту назначения Феофан приехал ужаленный в двух местах — в палец и запястье.

Нижний напоминал муравейник — весь в строительных лесах, кропотливо возрождаясь после разорительного набега Араб-шаха. Городские стены — насыпные и деревянные, а кремлёвские — каменные, но пока не завершённые. Кремль-Детинец стоял на одной из Дятловых гор, возвышаясь над слиянием Волги и Почайны, будто караульный. Златоглавый Спасский собор был уже почти что закончен и своими куполами, белым камнем с орнаментом, отдалённо напоминал Новгородскую Софию. Чуть поодаль текла Ока, тоже полноводная, но, пожалуй, более весёлая, чем степенная Волга. Дорифор отметил про себя: Новгород Великий походил на медведя, Серпухов — на зайца, Нижний — на собаку, а Москва — на кота или даже рысь. Нижний ему понравился, он любил собак, и особенно — беспородных, самых, с его точки зрения, преданных и умных. Город был шумлив и задорен, здесь мелькали самые разнообразные лица — и типично славянские, и чернявые тюркские, и скуласто-монгольские, и овально-мордовские. А наряды, наряды! Можно было встретить на одной и той же улице разноцветный азиатский халат и расшитый среднерусский кафтан, плоскую шляпу итальянца и косматую шапку булгара, сапоги ордынца и чувяки кавказца. Гомон, смех и разноязычный говор, шум от пил и стук топоров... А Торжок ломился от наваленных грудами товаров — тканей, шерсти, кож и мехов, бочек, коробков и корзинок, крынок и бутылей; хлебные ряды пахли свежей сдобой, а фруктовые — яблоками, грушами, дынями и персиками... Всё это хотелось попробовать, выпить, надкусить и, насытившись, развалиться на солнышке в полном изнеможении от истомы...

Подкрепившись, Феофан отправился на поиски Прохора-художника и нашёл его довольно легко — посреди Кремля, на лесах Михайло-Архангельского собора. Городецкий богомаз был довольно забавен: небольшого роста, кругленький, маленький, с чёрными усами при каштановой бороде, карими весёлыми глазками и смешным носом-уточкой. Перепачканный красками, он смотрел на Грека снизу вверх, еле доставая ему до плеча. Познакомились. Дорифор передал поклон от супруги (деликатно умолчав о пожертвованном рубле) и весьма лестно отозвался об иконах, выполненных Прохором. Тот ответил вежливо:

— Мне твои слова оченно приятственны, мастер Феофан. До меня доходили слухи, что ты в Новгороде Великом написал Пантократора, как нигде ране на Руси. А какими судьбами в Нижнем?

Софиан объяснил. Русский сокрушённо сказал:

— Да, Московский князь, говорят, перенял буйный нрав от Юрия Долгорукого. Как шлея попадёт под хвост — лучше схорониться подальше, не то голову положишь. Ну, и слава Богу, что сумел убежать. Думаешь у нас поселиться или двинешься обратно в Царьград?

— Нет, какой там Царьград! У меня семейство осталось в Серпухове. Обоснуюсь тут, выпишу супругу и сына.