Страсти по Феофану
Шрифт:
— Может быть, действительно ты отяжелела, киса? Ранняя чреватость переносится часто тяжело.
Молодая женщина вдруг набросилась на него с упрёками:
— Замолчи, дурак! Я тебя ненавижу! Ты во всём виноват! Старый, гадкий, глупый! Не хочу ребёнка! Не хочу быть с тобою! В Новгород хочу, в отчий дом, к маменьке и папеньке! — и заплакала навзрыд, чуть ли не забилась в истерике.
Он, испуганный, взбудораженный, оскорблённый и одновременно растерянный, начал приводить жену в чувство — уговаривал успокоиться, предлагал воды, целовал
— Хорошо, любимая, сделаю по-твоему: в Нижний не поеду — ни один, ни с вами. Возвратимся в Серпухов. Будь что будет. Коли суждено, так погибнем вместе.
Помотав головой, Маша проворчала:
— Не погибнем, нет. Вот ещё — «погибнем»! Скажешь тоже. Я не верю в предсказание Сергия. — Повздыхав, спросила: — Точно не оставишь меня и Гришу?
— Я же обещал.
— И потом, после возвращения в Серпухов, не поедем в Нижний?
— Смысла в том не будет: Дионисий устремится на юг, а без помощи епископа делать в Нижнем нечего.
— Вот и слава Богу! — улыбнулась она приветливо. — Камень снял с души.
Дорифор поднялся, бросил иронично:
— «Старый, гадкий, глупый»? Разумеется...
Та упала перед ним на колени:
— Ну, прости, прости... Вырвалось нечаянно... Разве можно относиться серьёзно к сказанным в запале словам? Да ещё такой дурочкой, как я? — И, схватив его кисть, начала жарко целовать.
Он ответил мягко:
— Хватит, хватит, больше не сержусь. — Усадил её обратно на лавку. — Приходи в себя. Я пойду, поговорю с Гришей.
— Но не переменишь решения?
— Не переменю.
Сын стоял на крылечке, привалившись плечом к бревенчатой стенке, и смотрел, как синица склёвывает привязанный для неё кем-то из монахов небольшой кусок сала на ниточке. Щурился от солнца и слегка похохатывал. Увидав отца, сделался серьёзен:
— Что, уговорила?
— Ты о чём? — вроде бы не понял родитель.
— Не бежать с Дионисием?
Софиан досадливо произнёс:
— Ничего не уговорила — сам решил.
Мальчик хмыкнул:
— Ну, конечно, «сам»! — А потом прибавил: — Не женюсь никогда.
— Это почему?
Он ответил коротко:
— Потому. Ненавижу капризных баб.
Богомаз взял его за плечи:
— Ну, пойми, Гришаня, мы не можем теперь расстаться. Как она и ты без меня? А насильно тащить тоже не хочу.
— Не боишься предсказания Сергия?
— Опасаюсь, конечно. Но иного выхода я не вижу.
— Сожалею, тятенька. Как бы не раскаяться!
На другое утро, выйдя к Дионисию, Дорифор объявил о своём желании никуда не ехать. У епископа вырвался тяжкий вздох:
— Ты с судьбою играешь, Грек. Ходишь по лезвию ножа.
— Значит, на роду так написано. Не печалься, отче: коли выживу, встретимся ещё, и тогда смогу поработать в Нижнем.
— «Коли выживешь» — это верно... — Он вскочил в седло и взмахнул рукой: — Ну, прощай и не поминай лихом. Как бы там ни было, о тебе стану говорить с настоятелем нашей Печерской обители —
— И тебя, владыка...
Целую неделю жили в монастыре и молились. А когда уезжали, подошёл к их саням худощавый послушник лет четырнадцати. На его продолговатом лице, бледном и болезненном, было написано крайнее смущение. Светлые, почти бесцветные волосы трепетали от весеннего ветерка. Отрок проговорил:
— Извинения просим, Феофан Николаич... Зная о твоей славе живописца, разреши поднести тебе ладанку с ликом Богородицы, что написан мною, недостойным, собственноручно... — И разжал ладонь.
От души поблагодарив, Софиан рассмотрел подарок. Удивившись, воскликнул:
— Ты писал?!
Поклонившись, молодой человек ответил:
— Аз, раб Божий... Не пондравилось?
— Да о чём ты! Прелесть, восхитительно! Кто тебя учил?
— Особливо никто. Силами своими дерзаю...
— Приезжай ко мне в Серпухов. Сообща потрудимся.
Тот опять склонился почтительно:
— Непременно пожалую. И почту за высшее благо...
Санный поезд начал своё движение.
— Как тебя зовут? — бросил, обернувшись, художник.
И услышал сквозь ветер еле различимое:
— Аз есмь Андрейка... по прозванью Рублёв...
3.
Между тем крымские татары во главе с новым ханом Тюлябеком (а фактически снова правил темник Мамай) оказались лицом к лицу с очевидной двойной опасностью, противостоя сразу двум врагам — хану Тохтамышу, захватившему Сарай, и московскому князю Дмитрию, отказавшемуся дань платить в прежних величинах. Одолеть обоих сразу было трудно, даже объединившись с Рязанью и Литвой. Предстояло сделать нелёгкий выбор — с кем сражаться в первую очередь?
Тут в Солхат прибыло посольство из Москвы — это лжемитрополит Михаил-Митяй всё-таки собрался в Константинополь к Патриарху. Возглавлял посольство боярин Кочевин-Олешеньский, а всего ехало человек под сто — три архимандрита, пять митрополичьих бояр, два толмача-переводчика, многие игумены, попы, дьяконы, монахи и простые слуги. Кочевин имел разрешение Дмитрия Ивановича на переговоры с татарами: окончательно ссориться с Крымом Москва не хотела, так как думала воевать с Литвой. И боярин добился мира: обещал платить «выход» по-старому и в заздравных молитвах поминать Тюлябека с Мамаем прежде имени великого князя. Удовлетворённые крымчане выдали Митяю ярлык, подтверждающий его полномочия как митрополита, и позволили проследовать в Каффу, чтобы сесть на генуэзский корабль, отправляющийся в Галату. Путешествие русских шло своим чередом, несмотря на пророчество Сергия Радонежского, данное накануне отъезда посольства из Москвы: «Зря вы это затеяли, православные. Самозванец не увидит стен Царьграда, бо умрёт по дороге».