Страсти по Фоме. Книга 2
Шрифт:
Он почувствовал приближение чего-то едва уловимой вибрацией. Секунда, другая, третья… они капали холодными каплями с его висков… потом появился человек, из зала, примыкающего к коридору, где он застыл перед стражником. Двигался человек неслышно, хотя и не крался, и неспешно. Фома потрогал перевязь Ирокеза.
— Не надо, — негромко сказал человек, поднимая руку, и Фома послушно опустил свою.
Лица человека он рассмотреть не мог, тот встал между ним и факелом.
— Пойдем, — сказал незнакомец все тем же спокойным голосом.
И они пошли шумящим от потоков времени,
Показался бассейн. Идущий впереди человек стал спускаться в него по невидимым в воде ступеням, Фома — за ним. Через некоторое время голубоватое сияние сменилось синим, они были под водой. Она уже не казалась смертельно обжигающей, даже холодной, температура ее не ощущалась, как не ощущалось, что это инородная среда. Фома чувствовал себя в страшной воде совершенно естественно.
Они погружались по ступеням все глубже и глубже, потом поплыли, но стремительно. Сначала хотелось задавать вопросы, все эти «как», «что», «куда?», теперь они отпали. Неважно. Важное впереди. Синяя глубина становилась черной… ослепительно черной… сияющей, как яркий свет тысяч солнц, но абсолютно не слепя. И он увидел…
Огромный, гораздо больший чем мог охватить его взгляд, спиралевидный массив. То, что он спиралевидный Фома просто знал, видеть не мог, так же, как и то, что массив сужается кверху, но ни основания, ни вершины тоже не было видно, не хватало даже такого яркого и подробного света. Только угадывалось, что это была башня, выложенная исполинскими круглыми блинами — кольцами, кажущимися каменными и в то же время живыми.
— Выше! — подсказал его проводник, и они устремились вверх.
Когда уже казалось, что нет конца этой стене, последовали три резкие световые вспышки. Фома понял, что его спутник или кто-то еще сжимал время, пожалев его, и тогда они увидели голову Змея. Это была вершина исполинской башни.
Змей спал. Под ним лежало все мыслимое во вселенной и в то же время казалось, что Змей был в точке, которая является центром всего. Его огромное неспешное дыхание являлось источником всех пульсаций космоса, а тело, своей тяжестью и всеобъемлимостью, гасило эти пульсации, настигая. Именно настигая, неподвижно настигая!
Именно такая непостижимость! Змей неподвижно лежал на своих кольцах и в тоже время стремительно двигался. Более того, Он был и Его не было. От этого кружилась голова и становилось одновременно просторно в душе и дурно в желудке.
— Это одно! — было сказано Фоме.
Змей открыл глаза и посмотрел на него. Фома узнал этот взгляд, это был взгляд той твари, что вынырнула из бассейна. Но если там были ненависть, дикость и лютый голод, то здесь — мощное излучение такой невероятной пустоты, бездны, что даже клетки организма Фомы застыли, перестав делиться. Это не была смерть, это было Небытие. Вода стала такой же, как тогда, в бассейне — жидким льдом, мертвой водой — водой не для него. Это была антиматерия, аннигилятор.
— Это другое! — услышал он откуда-то издалека, теряя последние искорки сознания в этой враждебной среде. — Но
— Граф, твою мать, очнись! Речь, между прочим и о тебе, вдовец соломенный!..
Фому резко выдернули из вод забытия. Очнувшись он сразу потребовал свободы, что, впрочем, делал всегда, едва увидев Веру. Он же выполнил все условия, женился!.. А речь как раз шла именно об этом, и Вера в возмущении закричала, что Фома, на самом деле, условия-то и не выполняет — ни разу не взошел он к ней на брачное ложе и не разделил его, как подобает мужу здравому и рассудительному, а не инвалиду головного мозга. Даже не притронулся к супружескому пирогу, нарцисс Саронский, лилия долин, его сиятельную мать!
Но высказывалось все это почему-то Ефиму и в выражениях гораздо более страстных и брутальных, так что определение «одр ливанский» было самым безобидным.
— Ну, давай я исполню эти, как ты их называешь, супружеские обязательства! — взорвался Ефим. — Не обещаю пурпурных седалищ и ворот Барбтрабима, но озерки есевонские будут, если уж мы перешли на этот блядский язык, сосцы твои два козленка!..
— Ой-иии! — запела Вера, и голос ее сказал больше слов. — Сиди уж, козленок!
— А что такое он может, чего не могу я? — уязвился Ефим. — И откуда ты это знаешь, если он не «восходил»?
— Вы куда-то не туда завернули, — напомнил о себе Фома. — Вопрос о моем освобождении, а вы о каких-то одрах и кедрах?
— Вот видишь! — ткнул пальцем Ефим. — Ему нужна свобода, а не ты!
— А ты поправь ему голову, как же можно отказываться от меня в здравом уме?
— Правил уже! Он теперь вообще неизвестно где и чей пациент… английский, наверное!
Фомы словно не было, он был клиент.
— Ты хочешь сказать, что все — надежды нет?
— Есть вера! — хохотал в истерике Ефим.
Дальше разговор стал для Фомы совершенно непонятен, какой-то договор, какая-то неустойка. Слово за слово, они уже угрожали друг другу, потом Вера бросилась бежать куда-то. Докладывать или закладывать, что ли? Ефим за ней, забыв о Фоме, как об игрушке, и он опять начал строить свою башню из домино…
Пришла Ирина, она всегда приходила в одно и то же время. На этот раз она почти ничего не говорила, а только сидела, внимательно рассматривая его, словно прощаясь, он тоже молчал, потом ушла, так ничего и не сказав, погладив только по голове.
Но он этого не заметил. Он трудился над башней — сосредоточенно, выверяя каждое движение, находя точное место костяшкам, предвидя любую оплошность, любое колебание воздуха. Он понял — башня должна выглядеть, как винтовая лестница, как спираль, но самое главное — угол, под каким она должна скручиваться, угол должен плавно меняться, как у ДНК, чтобы компенсировать все колебания воздуха и основания. Когда башня была готова, он не поверил себе, слишком хрупким и ненадежным казалось это сооружение, и слишком совершенным. Он сказал себе, стараясь не дышать, что если она простоит, пока он досчитает до трех, то выйдет отсюда. И начал считать: раз, два…