Страсти по рыжей фурии

Тронина Татьяна Михайловна

– А разве из намеков нельзя сложить цельную картину произошедшего? – сказала я и тут же поняла свою ошибку – мне надо было настаивать на своих словах, но я споткнулась на туманном слове «намек», и теперь Шурочка имела шанс... Она им сразу и воспользовалась.

– Намек – это лишь намек, – высокомерно произнесла она. – Его можно истолковать как угодно. Я чувствую, ты хочешь свалить всю вину на меня и умыть потом руки. Но не все так просто, милочка, я тут ни при чем! Я не знала о болезни Сержа! – возвысила она голос. – Он говорил о предательстве

с моей стороны, но то было другого рода предательство – самое обычное, банальное, бабское... Ты помнишь – я его любила, и я не оставила бы его в болезни! Дело в другом – я его разлюбила.

– Именно это предательство имел он в виду?..

– Именно! – жестко подчеркнула Шурочка. – Я встретила другого мужчину, полюбила его, намечалась свадьба, но... тут уж предали меня. И родился Витюшка.

Я была в полной растерянности – мои логические умозаключения, которые я выстроила в больнице в те дни, когда умирал мой Митя, рассыпались на глазах. И теперь вина лежала только на моих плечах – нельзя было упрекнуть Шурочку, что она не предупредила меня, нельзя было искать злодея на стороне, потому что главной виновницей, главной злодейкой все равно была я.

– Правда? – прошептала я, что было второй моей ошибкой – я слишком быстро сдалась, и теперь Шурочка могла с полным правом посочувствовать мне, непутевой.

– Последняя и единственная правда во всей этой истории, – с глубокой жалостью в голосе произнесла она. – Бедная ты моя... Но ведь никто не знал! Что ж поделать – судьба.

Она сидела напротив, с аппетитом поглощая шоколад и запивая его чаем, скорбела и торжествовала одновременно. Нет, если это правда... Да, это правда. Но почему же такая радость у нее в глазах, они будто огнем горят... Впрочем, наверняка тут обычное женское соперничество, ей просто приятно, что я оказалась такой дурой. Да, обычное женское торжество.

– Да, судьба, – с тоской согласилась я. – Но ты, почему ты, с твоим-то знанием психологии, ни о чем не догадалась?! – Это была последняя и самая беспомощная попытка воззвать к справедливости, но Шурочка пресекла и ее.

– С каким таким знанием! – возмутилась она. – Я просто любитель. Если я читаю на досуге «Введение в психоанализ», то вовсе не значит, что я каждого человека теперь должна насквозь видеть. Я только обычные бабские советы давала. А кто их нынче не дает...

– Да уж...

– Ладно, проехали, – бодро махнула Шурочка рукой. – Ты лучше скажи: как ты теперь жить собираешься?

– Никак, – равнодушно ответила я. Последние силы покинули меня – с того самого момента, как я поняла, что вина за все случившееся лежит лишь на мне. И до того муки совести грызли меня, теперь же они усилились стократно.

– А на что ты живешь? – с интересом спросила Шурочка.

– Так... еще осталось кое-что.

– Может быть, тебе стоит пойти работать? Это, знаешь ли, отвлекает.

– Это только мешает, – ответила я, думая о Мите. – Когда деньги кончатся, может быть, пойду работать. Но не в театр. На театр у меня сил не хватит...

–

Есть еще вариант – можно распродать кое-что из ненужного. У тебя очень много хлама, Танеева. Вот, например... – Она встала и по-хозяйски прошлась по комнате, перебирая стоявшие на виду вещи. – Вот это – что такое?

– Это музыкальный центр.

– Ты его слушаешь?

– Нет. Я сразу плакать начинаю, – усмехнулась я.

– Ну, видишь! – торжествующе подняла палец Шурочка. – Избавься. Ты, конечно, можешь опять заявить, что я тебе вредные советы даю, но на сей раз ошибки не будет. А это что?

– Изображение охоты, изделие чукотских мастеров, из бивня мамонта...

– Тоже вон. И сервиз этот не нужен – слишком шикарный, на много персон, будет напоминать о прошлой жизни, о шумных застольях, к которым ты уже никогда не вернешься. А здесь что такое? – Она раскрыла деревянную шкатулку, стоявшую на трельяже. – Какой дивный янтарь! Продай.

Шурочка скользнула взглядом по пустому, пыльному аквариуму, но ничего не сказала...

Она вела себя как мародер на поле битвы, зная, что мертвым уже ничего не понадобится. Она глумилась надо мной – нарочно или нечаянно, из любви к советам, не знаю, – но все равно ее поведение выглядело ужасно.

– Шурочка, за что ты меня так не любишь? – тихо спросила я.

– Что? – Она вздрогнула, как от удара током, и захлопнула шкатулку, в которой лежал Митин подарок – тот самый, который он привез из Питера, после того, как я с Сержем... Жестокая правда!

– Ты же меня ненавидишь, Шурочка.

– Какие глупости! – медленно произнесла она, бледнея. – Я, конечно, немного бесцеремонна – ты знаешь мой характер давно, – но я же от всей души...

– Да, меня это давно настораживает – со школьных лет, когда ты была первой красавицей, а я первой дурнушкой. Уже тогда тебя мучила нелюбовь ко мне...

– Таня, Таня! – Она подбежала ко мне, обняла за плечи, поцеловала. Прикосновение ее холодных губ обожгло меня, словно это был поцелуй Иуды. Я передернулась и машинально вытерла щеку. – Я тебя понимаю, ты сейчас в таком состоянии... Эх, надо было мне раньше зайти, а я все тянула, думала – должно пройти время... Об этом больно сейчас говорить, но мне кажется... – она понизила голос до интимного доверительного шепота, – мне кажется, ты мне завидовала. Разве нет?

– Что? – вздрогнула я.

– Ну сама посуди – кто из нас был красавицей, а кто дурнушкой и кто кому должен был завидовать?

Я слегка отстранила ее:

– Вот в том-то весь парадокс и заключается...

– Таня, но это же смешно! – перебила она меня.

– А потом, – продолжала я, – на встрече бывших выпускников все перевернулось. Я стала первой – я актриса, снялась в кино, и Пирогова во всеуслышанье назвала меня кинозвездой, и три моих брака...

– Разве три? – вскинула Шурочка брови.

– А Митя? Лучший из лучших, готовый ради меня на все, преданный и неприступный для всех прочих женщин... Тебе ли не знать!