Страсти по Юрию

Муравьева Ирина Лазаревна

— А чем вы болеете?

— Я помираю, — с неожиданной злобой ответил Владимиров. — Врачи так сказали.

— Да бросьте вы! — Гофман совсем испугался. — Врачам нельзя верить!

— Я и не верю, — с тою же злобой, но одновременно и с облегчением отозвался Владимиров. — Они рады вам такое бабахнуть, что уж и самому жить не захочется! Срок они мне, видишь ли, поставили! От двух лет до трех! Скажите на милость! Все в Божьих руках!

— Но Зоя-то с вами? — спросил его Гофман.

Владимиров помолчал.

— Она

у себя. К ней дети приехали. Каникулы ведь. А может быть, скоро приедут. Не знаю. Чего мне болтаться у них под ногами! К тому же работать пора. И так запустил все.

— Нет, так не годится! Нельзя вам сейчас одному!

— Армянки тут, рядом. Житья от них нету. Стоят вон под дверью, как три собачонки!

Голос его звучал по-новому: была в нем какая-то злобная содранность, как будто бы с голоса кожу содрали.

— Я вам позвоню, — буркнул Гофман. — Постойте, я все обмозгую.

Та самая радостная и лихорадочная озабоченность, которая заиграла в груди при получении первого угрожающего письма от бывшего партнера, вдруг вспыхнула в нем с новой силой. Он физически ощутил, что их с Владимировым как будто связали узлом, и в этом была та решительность жизни, и крупность ее, и лихой тот размах, которого Гофману недоставало.

Владимиров, однако, соврал: никаких детей Зоя к себе на каникулы не ждала. Совсем даже наоборот: Владимиров ждал, что она ему скажет.

А все началось с того, что две недели назад, в среду утром, у него состоялся долгий разговор с хирургом и доктором Пихерой. Теперь он уже точно знал, что болен был раком желудка, опухоль вырезали, операция прошла удачно, но, к сожалению, обнаружились метастазы в печени, которые будут развиваться и сократят срок его жизни до двух или трех лет. Он видел, как прямо на глазах менялось доброе и молодое лицо доктора Пихеры, который почти не вмешивался в то, что говорил хирург, и только один раз, когда Владимиров очень уж сильно побледнел, положил на его исхудавшее плечо свою руку.

— Благодарю, — по-русски сказал Владимиров хирургу и сразу же пошел прочь из этого кабинета, за окнами которого шумел очень свежей листвою вовсю распустившийся парк.

Пихера догнал его в коридоре.

— Я очень прошу вас, — торопливо, совсем по-родственному забормотал он. — Не нужно наставить креста на себе. Я знаю, что с этой болезни у вас умирала жена. Но фрау Варвара совсем по-другому болела. Там был запустившийся случай, но тут…

Он не договорил, потому что Владимиров резко остановился на ходу.

— А-а! Случай! Вот именно: случай! Спасибо: напомнили! Эх, я болван!

Через час после этого разговора он сидел на лавочке, курил и ждал Зою. Она появилась в глубине аллеи, где небесные оттенки перемешались с земными, потому что в этот час суток

небо как-то особенно близко склонилось к земле, а старые, вновь развернувшиеся во всю силу своей весенней жизни деревья вытянулись вверх с такою жадностью, как будто бы им и весны было мало. Пока она неторопливо шла к нему по этой аллее, Владимиров успел еще раз поклясться себе самому, что скажет ей все окончательно. И без утайки. Он не помнил, чтобы когда-нибудь прежде злоба и отчаяние так сгущались внутри сердца, что все время приходилось держать руку на левой стороне груди.

Зоя спокойно села рядом с ним и, достав из золотистой сумочки бумажную салфетку, смахнула с его лба березовую пыльцу. Владимиров резко отшатнулся от этого заботливого ее поступка, но тут же и обнял ее, поцеловал в висок. Она внимательно взглянула на него.

— Как шов-то? Не тянет? — спросила она.

— Не тянет, — ответил он резко. — И дело не в шве.

Она опустила голову, словно давая ему понять, что лучше не начинать этого разговора. Он сделал последнюю затяжку и тут же достал из пачки новую сигарету.

— Вот это ты зря, — сказала она и помахала рукой, отгоняя сигаретный дым от своего светлоглазого спокойного лица. — И так под наркозом ведь был семь часов. Чего же травить-то себя еще больше?

— Ничего! — с яростью выдохнул Владимиров. — Рано вам всем меня хоронить! Я и с метастазами проживу!

Ресницы ее быстро вздрогнули.

— Никто тебя, Юра, пока не хоронит. Господь как решит, так и будет.

— Вот именно! — перебил он. — А теперь я тебе скажу мое решение. И ты мне, пожалуйста, не возражай.

Она пощелкала замочком золотистой сумочки.

— Ну, что ж. Говори.

— Я через неделю оклемаюсь, и мы с тобой летом поедем в Россию. Мне Гофман там дачку найдет. В Переделкине. А может, в Барвихе, неважно. И там поживем. Нормально, семьей. Как положено. И Катя приедет с ребенком. Чтоб ты познакомилась с Катей как следует. И там я роман допишу.

— Куда ты поедешь? — возразила она. — Тут все доктора твои, тут все условия…

— Не нужно мне здесь ни хрена! Исаич вон раком желудка болел! А жив! Как огурчик!

— Да кто его знает, чем он там болел…

— Все знают, что раком! И знают, чем вылечился! Чагу пил! И я буду пить. И тогда мы посмотрим!

— При чем здесь какая-то чага?

Он со страхом всмотрелся в ее лицо. Глаза его заблестели лихорадочно.

— Так что? Помирать? Я мешаю тебе?

— Ты мне не мешаешь, — сказала она. — Я вон, пока операция шла, под дверью сидела, маковой росинки во рту не было. Но ты не дури. Ты доктора слушай, лечись как положено.

Она хотела сказать что-то еще, но Владимиров перебил ее: