Страстотерпцы
Шрифт:
На Успенье приехал мезенец Лодма — торговый человек.
Ночью за Аввакумом пришли. Стрелец, стоявший на карауле, отпустил узника до вторых петухов.
У пустозерского мирянина, доброго человека Алексея, Аввакума ждал дьякон Фёдор.
— А где же старец Епифаний да батька Лазарь? — удивился Аввакум.
— Двоих мы вас позвали, — сказал мезенец Поликарп, торговавший в Пустозерске товарами, которые привозил Лодма.
— Анастасия Марковна прислала тебе круп, муку, шубу, — сообщил Лодма, — денег — рубль с алтыном да с тремя денежками.
— Господи!
— Жива-здорова Анастасия Марковна, — весело сказал Лодма. — И Афонюшка медвежонка резвее. Вот письма: это тебе, Аввакум Петрович, а эти два — тебе, Фёдор Иванович.
Фёдор побледнел. Сердце от радости «зашлось — от милой супруги, от сына Максимушки. Спрятал послания на грудь.
— Ещё ведь есть, — сказал Поликарп, ставя перед Аввакумом берёзовый короб с морошкой.
Поколдовал, обрезал верхние края, и вместо одного стало два короба: в одном, полнёхоньком, — ягоды, в другом, на дне — письма. Два из Сибири, три из Москвы, из Холмогор одно, одно из Соловецкого монастыря.
Письма читали вслух. Начали с самого горячего, соловецкого.
Монахи сообщали: Бог милует, против царского стряпчего Волохова стоят крепко... Одна беда, в монастыре нет единства... Большая часть старцев велит молиться за царя, иные во время великой ектеньи хулят помазанника Божия, рогом называют, а то и антихристом. Просили старцы сообщить, молятся ли за царя гонимые царём страстотерпцы.
Аввакум и Фёдор поглядели друг на друга.
— Царь не антихрист, — сказал Фёдор. — Он — рог! Злой рог — оружие сатанинское. Его бы спасти, да некому...
— Что старцам отвечать? На Соловки? — спросил Аввакум.
Лодма, Поликарп, хозяин избы Алексей воззрились на зело премудрых страстотерпцев как на иконы.
— Молитвы о здравии молящегося врачуют, — сказал уклончиво Фёдор.
Аввакум даже лицом потемнел:
— Чего виляешь? Чай, не хвост!
— Слово острей топора, батька. Слово сечёт невидимую душу, — сказал Фёдор печально. — Я ведь чего боюсь, грешник: не будем за Алексея Михайловича Господа да Богородицу молить — сатана совсем его себе заберёт!
— Вы-то что думаете? — спросил Аввакум мирян.
— Страшно о таком думать! — признался Поликарп.
— Страшно, — согласился Аввакум. — Да кивать-то нам не на кого. Ни патриарха, ни митрополита, ни архимандритишки... Мы Бога просим — помоги, а Он, Всемогущий, глядит на нас и плачет. Чаял, мы в Его полку, в светлом, а мы тьмой от Него загородились. Сатана по всем щелям распихал себя. Кому, как не людям, искать его и мести к порогу, чтоб вон из избы. Много за царя молено. Я по семи тыщ поклонов, прося за него Бога, отбивал за ночь, а ему Никона мало, поклонился бесу Лигариду. Тьма сидит на светлом престоле Русского царства! Тьма — под шапкой Мономаха.
— Да ведь на шапке-то — крест! — сказал Поликарп.
— Али забыл, что сказано: «И дано было ему — об антихристе толк! — вести войну со святыми и победить их».
Решили, что соловецким старцам ответ даст Фёдор. Много ещё всякого сказали
Хлебом да крупами Аввакум с Фёдором поделился, половину отдал.
Вышли из избы в ночь.
Звёзды полыхают, будто войско костры жжёт перед сечей. Через небо от захода до зенита — белый как снег знак. Вроде буквица, только нет такой ни в славянской грамоте, ни в латинской: письмена Бога, тайна.
— К чему бы? — спросил Фёдор.
— К зиме. Каждую ночь теперь чудеса-то будут... — Аввакум перекрестился. — Не разгадать глаголов неба, ибо на сих письменах — печать.
Вернувшись в избу, Фёдор растопил печь и, придвинув лавку к свету, сначала прочитал письмо из дома, а потом написал Анастасии Марковне да Ивану Аввакумовичу, благодаря за присылку круп и муки и не забывая о духовном. Предупреждал, чтоб послание к соловецкой братии было переписано. «Не посылай руку мою... они руку мою знают, и сам рог антихристов (стало быть, царь, — В. Б.) — знает».
Письмо закончил словами горькими, как желчь: «Глаголет писание: будет бо — что поп, то винопиица и пияница; что чернец, то вор. Тако истинна суть и к тому идёт. Горе, горе живущим на земли злым, а вернии вси аще и по земли ходят, но верою на небеси живут».
25
К Рождеству Алексей Михайлович получил многожданный подарочек: пришло письмо от иерусалимского патриарха о Паисии Лигариде. Патриарший престол в Святом городе занимал уже не кир Нектарий, а кир Досифей, суровый противник католического Рима.
Просмаковав перевод письма десять раз, Алексей Михайлович позвал к себе наверх Фёдора Михайловича Ртищева да Артамона Сергеевича Матвеева.
— Ну, слушайте! — сказал он своим приятелям и сам прочитал послание святейшего Досифея.
Новый иерусалимский патриарх к московскому царю не ластился:
«Прочитали о газском митрополите, чтоб мы его простили и что будто не имеет вины на себе, — строго начинал святейший. — А он, Лигарид, имеет многие великие вины и согрешения, которые, написав, послал было к тебе, великому государю, свидетельства ради. Только стыд послать сие нас не допустил, отчего и возвратили. Только одно говорим, кир Нектарий патриарх не таковский, чтобы писать или говорить ложно, но такой в правиле, что ныне иного такого архиерея разумного и богобоязненного не будет!»
Сполна воздав гнусному Лигариду за хульные, непотребные слова о святейшем Нектарии, Досифей без всякого перехода, без словесных хитростей обещал-таки дать полное прощение Лигариду и вернуть ему сан митрополита города Газы.
— Теперь я чист и бел, яко первый снег! — воскликнул Алексей Михайлович простодушно. — Ни ругатель мой Никон, ни правдолюб Аввакум ни в чём обвинить теперь меня не могут. Вчера были правы, а нынче нет! Все судьи теперь законные.
Ртищев поднял брови, но ничего не сказал. Царь приметил это.