Страстотерпцы

Бахревский Владислав Анатольевич

Многолюдству изумился:

— Сколько вас тут! Как муравьёв.

Не стыдясь детишек, показал на Ивана. Дюжие молодцы схватили главу семейства, бросили на пол, приволокли к ногам Ивана Кондратьевича, воссевшего незвано под образами.

— Перекрестись!

Сложил Иван три перста ради Троицы, выставил слитно два других ради двух ипостасей Исуса Христа.

— Кто этак персты складывает — царю враг, — сказал Елагин. — Повелением великого государя дано мне судить и казнить творящих раскол. Слушай приговор,

Иван Аввакумович: за непослушание соборным постановлениям и великому государю-самодержцу, за упрямую дурость — повесить.

Молчанием и тишиной встретили домочадцы дикое своеволие царёва человека.

— И меня повесь! — забился, как в падучей, Фёдор, гремя цепями вериг.

— А как ты крестишься?

— Как дедушка царя, святейший Филарет! — осенил себя пятиперстием.

— Повесить, — сказал Елагин.

Тут и Лука Лаврентьевич подошёл к «Пилату». Перекрестился по-старому, «Верую» прочитал, как отцы и деды читывали.

— Повесить. — «Пилат» даже зевнул, заскучав.

Трое стрельцов-палачей ушли из дому, вернулись скоро:

— Ворота у них высокие, годятся.

— Этого! — указал Елагин на Фёдора.

Схватили, выволокли из избы... На дворе были недолго.

— Висит.

— Этого! — указал Елагин на Луку Лаврентьевича, но тотчас руку поднял. — Погодите. Других спросим.

Поставили перед Елагиным Анастасию Марковну.

— Ну?

Медленно подняла руку, осенила себя правильным, истинным, издревле завещанным крестным знамением.

Был полуголове от царя тайный наказ: Аввакума и семейство его не казнить. Будут упорствовать — в земляные тюрьмы закопать.

— Ежели тебе, дурная баба, надоело в избе с людьми жить, поживёшь с крысами да с кротами, — сказал «Пилат» и воззрился на Прокопия.

Прокопий, оглядываясь на мать, на Ивана, перекрестился по-старому.

— Повесить! — сказал «Пилат».

Парень пал на колени, схватил левой рукою три перста на правой, сложил щепотью. Ткнул в лоб, в живот, в правое плечо, в левое.

— Скажи: Иисус Христос.

— Иисус Христос, — прошептал Прокопий.

— А ты? — Елагин уставил глазищи на Ивана.

Иван уронил голову на грудь, рухнул перед Иваном Кондратьевичем.

— Как крестишься, покажи?!

Перекрестился по-новому.

— А вы?! — заорал на девиц и челядников.

Крестились, плача, но как царём велено.

Обратился Елагин и к Луке Лаврентьевичу, вопрошая взглядом.

— Я Исусу Христу не враг, — сказал юноша. — Я с Фёдором.

Елагин досадливо махнул рукой, и Луку Лаврентьевича тотчас поволокли из избы вон.

— Куда без шубы тянете? Холодно! — запричитала Анастасия Марковна.

Засмеялись, оттолкнули, о шубу ноги вытерли. Вернулись весёлые.

— Не брыкался, не кричал. Без хлопот обошлось. Висит.

— Ладно, — сказал Елагин, поднимаясь. —

Пора отдохнуть с дороги. Завтра тебя, тебя и тебя, — указал на Ивана, Прокопия, на Анастасию Марковну, — в ямы посажу, всем прочим будет порка.

Пошёл из избы, но в дверях остановился:

— Повешенных не трогать. Кто тронет, сам будет завтра висеть.

Гости за дверь, и Анастасия Марковна за дверь, с шубой. Прикатила пенёк, надела шубу на милого, на захолодавшего Луку Лаврентьевича. Целовала ноги убиенным.

Всю ночь молилась, о себе плача: дрогнула удостоиться Царства Небесного.

Утром приехали сани от воеводы. Ивана, Прокопия и Анастасию Марковну увезли в съезжую избу. С каждого взяли «скаску» — заставили подписать бумагу: «Соборной и апостольской церкви ни в чём не противны».

А ямы уже были приготовлены. Ивана с Прокопием посадили вместе.

Сделав дело в Мезени, Елагин поспешил в Пустозерск. Намеревался нагрянуть нежданно, чтоб не грело, не горело да вдруг припекло. Не получилось.

Из Москвы, через Усть-Цильму примчал в острожек подьячий Тайного приказа, привёз сосланного в дальние края сторожа Благовещенской кремлёвской церкви, друга Аввакума, старовера Андрюшку Самойлова. Но был у тайного слуги царя наитайнейший указ для Елагина: Башмаков-то не зря на государя «взглядывал»: спохватился человеколюбец, убоялся Бога, приказал казнить бывших батюшек, но не до смерти.

Воевода Иван Савинович Неелов ради лютой зимы сидельцев оставил в избах, теперь же, боясь Елагина, — про его дела в Мезени было ведомо — велел натопить печи в тюремных ямах, дабы перевести наконец страстотерпцев в устроенные для них «хоромы».

Подьячий отсоветовал, воевода упёрся. Подьячий отсоветовал в другой раз, строгим голосом.

Ивану Савиновичу оставалось только вздыхать, а тут нашлась на его голову жена распопа Лазаря Домника Михайловна, челобитную царю подала: ей «саму-четверту с робяты» в Пустозерске кормиться нечем, вот и явил бы великий государь милосердие Божеское, послал бы её, Домнику с детишками, в русские города, чтоб «было, где мочно, в миру прокормиться. Помираем, великий государь-царь, голодом, и холодом, и наготою». В нищенство просилась. Пустозерск мал, подаяние скудное.

Распоп Лазарь ещё летом бил челом, моля царское величество перевести жену в руеские города, ибо живёт в Пустозерске «без корму и без подворья».

Иван Савинович показал челобитную Домники Михайловны подьячему, тот головой покачал:

— Рассылать по городам староверов — раскол плодить.

Бедному семейству оставалось ждать лучших времён...

Только бывают ли они, лучшие?

10 апреля налетел вороном на Пустозерск стрелецкий полуголова Елагин. Встреча с подьячим Тайного приказа подрезала ему широкие крылья. Посмирнел Иван Кондратьевич.