Страус – птица русская (сборник)
Шрифт:
«Предстояние» – не реалистическая, а мифологическая картина. Никита Михалков, как русский Вагнер, творит собственный личный миф, величественный и трагический, но не такой сумрачный. В определении «русский Вагнер» делаем ударение на слово «русский»! В душевной мифологии Михалкова есть место чуду, милости и надежде, а любимые герои возведены в статус богов и не могут погибнуть. Разве вода, в которой плывет Надя, схватившись за рогатую мину, – это реалистическая вода? Нет, это именно некие библейские воды, в которых ее крестит прямо на мине умирающий священник (С. Гармаш), завещав слова молитвы: «Господи, сделай так, чтобы моя воля не перебила Твою». При всем изобилии конкретных деталей все повествование приподнято, возвышенно, опоэтизировано, как в опере.
Центральная часть этого фильма, словно составленного из нескольких фильмов кряду, – эпизод обороны Москвы в 1941 году. В художественном отношении он безупречен, однако не знаю, найдутся ли зрители, способные любоваться эстетикой рассказа, – так он переворачивает душу. Двести сорок отборных кремлевских курсантов, элита Красной армии, все ростом от 183 сантиметров, прибывают в окопы, вырытые штрафбатом, под начало психованного, скрывающего ужас и растерянность старшего лейтенанта (великолепная работа Евгения Миронова). Встреча грязных, страшных, закаленных войной бойцов штрафбата и красавцев-курсантов – отдельная маленькая жизнь с забавными маленькими происшествиями. Особенно запоминается улыбчивый курсантик с грустными глазами, который чувствует, что погибнет (А. Михалков). Под немецкими танками погибают почти все, и мертвая заснеженная земля словно втягивает, вбирает в себя их недвижные тела… Лирическая, поэтическая живописность, которую так любит Михалков, в этой картине предстает как красота скорби, красота пронзительного реквиема.
Тем временем до товарища Сталина доходят вести о разгуливающем где-то по фронтам комдиве Котове, и он отправляет на его поиски того самого Дмитрия – Митю (О. Меньшиков), который когда-то и производил арест опального комдива. Митя как-то ловко укрыл жену и дочь комдива, выдав их за свою семью. Ненависть к советскому миропорядку да и к миру вообще все так же посверкивает в его злых глазах, но развернуться в пространстве этого фильма ему негде – в общей трагической картине бытия его роль невелика. Разве что в разговоре-дуэли с работником Смерша (С. Маковецкий) мы чувствуем Митину надменность, холодное высокомерие и безжалостность. (Надо сказать, Меньшиков и Маковецкий впервые встретились в кадре, и это почин, который можно только приветствовать, – в наших звездах столько разнообразной энергии, что проходная в общем сцена пульсирует от их нервных вибраций.)
Взрываются мосты, тонут баржи, рушатся церкви, горят деревни – но никогда в хаосе исторической катастрофы режиссер не забудет человека, его лица. Михалков возвращает человеческому лицу достоинство, униженное временем торжества гламура. Лица в его фильме не прикрашены, не выглажены, не «отгламурены» розовым утюгом. Они сохраняют все пятнышки, морщинки, складки, веснушки, шероховатости, они говорят о характере и судьбе, они хранят выразительность и красоту живой жизни, а не слащавую мертвенную красивость, мнимую гармонию (работа главного оператора В. Опельянца феноменальна).
В изображении врага нет особых драматических коллизий и психологических сложностей. Враг – он и есть враг, бесконечно чуждый. Может быть, тот добрый шутник Ганс, который высунул из самолета задницу, чтобы испражниться на баржу с красным крестом (бомбить ее запрещено), и хотел всего лишь смешно пошутить. Но трудно не понять солдатика, который в эту задницу влепил из винтовки от всей души, хотя он и погубил этим всех. Из трех немцев, что идут по деревне, только один припадочный расстрелял семью цыган, остальные морщатся от самодеятельности придурка Отто. Мы успеем понять, что враги состоят из разных людей, но это в общем избыточное знание, подаренное нам художественной натурой режиссера. Главное, что на землю пришел враг, которому безразлично все то, что дорого живущему здесь народу.
А что дорого живущему здесь народу?
Родные, любимые люди. Всё остальное с товарищем Сталиным во главе – адский мираж, искушение и морок. Только через любовь к родным можно прийти к Богу.
И великим страданием заслужить
Всё это абсолютно иррациональные вещи, и фильм-миф Никиты Михалкова обращен не к интеллекту, но к душе народа.
В нем нет никаких особых сложностей – разве что новая для Михалкова композиция, цепь переплетенных рассказов, где личная судьба уступает место теме Общей судьбы. Отец и дочь разлучены, но любят друг друга, преданы друг другу, помнят родной дом, служат Отечеству, выполняя свой долг на войне. И это предстояние перед Богом – залог их спасения. Чего тут можно не понять, если только не заглушить собственное сердце назойливым брюзжанием маленького ума?
Если не тратить свою драгоценную жизнь на немыслимую чушь, а потом упрекать и ненавидеть Никиту Михалкова за то, что он своей жизнью распорядился иначе?
И когда благодаря «Предстоянию» вновь понимаешь, какую цену заплатил народ за свою самостоятельность и самобытность, одолевает наивное – но неизбывное – желание, чтобы он своей самостоятельностью распоряжался хоть немного лучше.
Никита Михалков – один на всех
– Вышла ваша картина «Предстояние», пошли первые отклики на нее. Но почему-то фильм рассматривается как ваша личная галлюцинация, а не плод труда сотен кинематографистов. И давно повелась эта манера: обсуждать не фильм, а вас лично.
МИХАЛКОВ: Остается сожалеть, что в такой огромной стране осталась только одна большая мишень, в которую интересно стрелять! Меня буквально отождествляют с фильмом и говорят только обо мне. Когда прокатчики, купившие картину, пишут рекламный слоган «Великое кино о великой войне», это опять я написал. Нет, я должен был пойти к ним и усовестить их: как вам не стыдно! Это все равно что вот я вам продал помидоры и ушел к себе делать другие помидоры. А вы разложили их на рынке и кричите: кому гнилые помидоры!
Про меня могут говорить и писать что угодно, но есть люди, которые хвалить меня не смеют, я не хочу, чтоб они меня хвалили. Это будет значить, что я не туда пошел и не то сделал. Такие люди для меня – маяк и ориентир. Я им благодарен даже. Очень легко потеряться в мире лжи, похвалы и лести, прикрывающей равнодушие…
– Ушли из жизни ваши любимые операторы, вы расстались по тем или иным причинам с прежними сценаристами. Вы были по преимуществу камерный лирический художник. И в формуле «война и мир» явно предпочитали прежде всего мир. Теперь вы выходите в новое пространство с новыми соратниками. Другая жизнь?
МИХАЛКОВ: То кино кончилось. Прежнее кино – кончилось. Многие, понимая это, судорожно ищут, каким сейчас должно быть кино, чтобы попасть в струю. Слава богу, я как-то естественно менялся и меняюсь вместе со временем. Не специально. Я же не проснулся однажды и не сказал себе: о, дай-ка я поменяю время и себя, это же не диета. Это происходит органично…
Я не хотел в своем фильме пугать, нагнетать ужасы. Я хотел сказать в сегодняшний день: ребята, родные, притормозите, вы, сегодняшние, прекрасные, со своим ощущением проблем. Это не проблемы! Мне хотелось бы, чтобы человек, пришедший в зал, вышел и сказал: бог ты мой, о чем я думаю, разве это проблемы, вроде того, что крыло у машины не так покрасили. А вот с чем сталкивается человек, когда Господь навлекает на него настоящие испытания. Мне хотелось бы дать иммунитет к мелочности забот сего дня. Чтоб на мелочах этих не зацикливались. Ведь что будет, если Господь пошлет нам серьезное испытание? Вроде цунами или того, что происходило после терактов в метро? Когда люди задирали цену на такси в десятки раз. Одних трагедия объединила, а другим дала повод для наживы… Неужели для того чтобы стать товарищами в высоком, пушкинском смысле слова, нам нужна трагедия – взрыв, цунами, падение самолета? Мне хотелось дать другой масштаб измерения жизни. Укрупнить человека. Мое право – поделиться со зрителем чувством чуда Божьего промысла, потому что мы выиграли войну из-за этого промысла.