Страж и Советник. Роман-свидетель
Шрифт:
И нет подобий.
Так миру смыслов предшествует свободная вещь – простые вещи развенчивают и удерживают под подозрением производство смысла. Нужно иметь дело с проявлением самой вещи – постоянно обращать себя к далее неразложимым родникам.
Помощники Президента – только исполнители, они его будто бы боготворят, но не любят. Это сообщество создает себе божество из своего Президента, так насельники отсвечивают в его лучах. И кажется, что случайности нет вовсе – можно предугадать и устроить.
Они не думают ни о порядке космоса, ни о случайности,
Я об этом скажу Президенту.
Все реализации ему, конечно, известны.
Ведь есть – Розанов еще больше щурит глаза, – охотник по следу, – пред-идеальные потенции, из всех видов наиболее чистый, беспримесный, трудно постигаемый вид. Это существование не связано ни с каким определенным пространством или временем – нет ничего, на чем человек, остановив свое внимание, мог бы сказать: здесь оно существует. И между тем это, нигде не указуемое есть, существует.
К этому виду потенций принадлежит геометрически обученный разум?
Разум, разум, разум: Кант отделял разум от рассудка, что есть у всех. А Розанов, размышляя о потенциальности, смотрел на реальное положение дел. Думал о понимании, что открывает скрытое: такое положение трудящихся, от которых остается скрытым и то, чтo именно возводится ими, и то, зачем оно возводится и где предел возводимого, – не может быть удобно. Не говоря уже о невольных ошибках, к которым ведет это положение, оно неприятно и потому, что всякий труд, цель и окончание которого не видны, утомителен.
Но и это Президенту, конечно, известно. А что такое люди? – отход военного производства?
Русь станет иною.
Лучшею.
Светозарною.
Я наименее отрицающий человек из всех людей! – Розанов впадает в гордыню.
У каждого свой путь к Богу? – известно, только пути неведомы. А что Розанов?
Против подступил Бердяев: боюсь, что Розанов требует от религии фактического смешения подлинного и ценного с лживым и ничтожным. Розанов хочет имманентного спасения мира и отвергает трансцендентное спасение как небытие и смерть, он ощущает божественное в творении, но глух и слеп к трагедии, связанной с разрывом между творением и Творцом. Освободиться нужно от физиологизма и быта – от вечно-бабьего в русской душе.
Но как мальчик, выросший на асфальте, – ставший Президентом, вдруг стал чувствовать, что Бог есть? Только не надо в ответ про то, что у каждого свой путь. Да ведь и сам Розанов, пишет Бердяев, зародился в воображении Достоевского и даже превзошел своим неправдоподобием все, что представлялось гениальному воображению.
Органичность, народность космичности?
Подделка, иллюзион, маскарад. Камуфляж.
Знак гибридной войны.
Где такая сила? – само преклонение Розанова перед фактом и силой есть лишь перелив на бумагу потока женственно-бабьих переживаний, почти сексуальных по своему характеру. Бердяев-персоналист не терпел органики – от нее совсем недалеко до идеологии крови и почвы. А у лучшего колхозного пахаря как раз
Вот сила! Ведь редко, редко человек понимает конечный смысл того, что он делает. И большею частью понимает его слишком поздно для того, чтобы изменить делаемое. Конечный смысл? – тридцать лет назад был коммунизм. Президент тогда написал, что хочет быть в первых рядах.
Но не человек делает свою историю, он только терпит ее, в ней радуется, или, напротив, скорбит, страдает, – неведомый сегодня никому, кроме историков литературы Федор Шперк, поддержал Розанова и меня – даже царь не мог удержать империю в повиновении и ладе.
Левиафан переменил облик, да не может переменить участь.
Ныне же человек с темой и воплями Достоевского пусть даже с неугасимой папироской был бы немой: с землей во рту. И сама тема – с землей во рту. И мое говорение косноязыкое – ни к селу ни к городу? Но хоть гляну на внутреннюю жизнь власти. От мережковской литературы болезнь: что вы, больны чем-нибудь? – Нет, я не болен: но мною больна эпоха. Не будь в ней Мережковского, эпоха явно была бы здоровее. Апокалиптики, воистину апокалиптики. А у Президента никакой апокалиптики, каждый день полтора часа плаванья, два раза в неделю додзё – разминка, растяжка, повторение техники и легкий спарринг.
Дзю-кумитэ – свободная рука – вольный бой.
У меня тоже пустая рука, в ней нет оружия. Совершенно пустая – только в пустоте сила. Секущий удар, три уровня атаки – глаза видят все, но не пойманы чужим взглядом. Наколка-дракон не мигает, не отведет взгляд. Но если сказать, что не человек определяет историю, – он определен природой с того момента, как она существует и до того момента, как она перестанет существовать, – то зачем нужна власть?
А Розанов-литератор все жалуется литературе на литературу.
России – жалуется на Россию.
Жизни жалуется на жизнь.
Одно проявление смещает другим, полагая, что есть подлинное существование. Оно до конца не определено, но с ним можно иметь дело посредством ума. Жалуется на литературу, ее вовсе не отрицая. Противно что-то одно, а не вся литература, она же противна тогда, когда сливается недостойно с этим одним.
Не надо никому навсегда доверять. Может, Президент, сейчас в библиотеке я подумал, – монах в миру? Аскеза, воздержание, внимание к плоти – откровение только в молитве, доверие только к святому, одиночество среди всех.
Президент это знает, он на службе.
И Француз на службе, и Американец, и Немка умело правит, хоть боится собак.
Но они пришли и уйдут, придут другие. И мозоли кровавые давно сошли – звезда в навершье креста на могилке красного пахаря. Немощь там, где нет кровности и силы. И хорошо бы не любить одну женщину, чтоб не впасть в соблазн, чтоб не было удержания, но всегда хочется любить беззаветно.