Страж и Советник. Роман-свидетель
Шрифт:
И где сила, чтоб далеко пойти?
А в родном Питере появилось новое сообщество интеллектуалов. Европейский разлив, не свой трусоватый. Интеллигенту нашему, чтоб жить, не хватает силы, а чтоб думать, как интеллектуал, не хватает ума. То против башни на Охте интеллигент ополчится, то против совсем хворого Ленина кино снимет, то покажет трясущегося от болезни фюрера, и непонятно тогда, что случилось.
И кто духовку накалил – из какой силы жар?
А то выходит, что правит миром то бесноватый истерик, то полупарализованный сифилитик. Но правит только тот, у кого сила. И если бы сила у интеллигента была, он бы только
Что такое вопросительный знак? – состарившийся восклицательный! – Советник гонит какую-то филологическую волну. Как раз вчера о прозеваннном гении русской литературы говорил. Изобрел в словах желтый уголь – энергию злобы. Чем злей, тем энергии больше, тем лучше живут. А когда не злятся, энергии нет – спецслужбы надо крепить, чтоб всех добрых отслеживать. Даже не знают теперь, где могилка прозеванного гения.
Надо министру культуры сказать, пусть найдут.
Сигизмунд Доминикович Кржижановский?
И вернуться к гегелевской философии по немецким понятиям? – у нас и так понятия. Гегель был официальным философом во времена Рейха? А в университете всего-навсего простой источник марксизма – почти истопник. Президент странно не любил ни Маркса, ни Ленина, хотя не понравился фильм про больного вождя. Когда не могут напасть на мысль, нападут на мыслителя.
Мысль ленинская гениальная, простая: у кого сила, тот и прав.
И Сталина как-то семейно не любил. В обоих было что-то нечеловеческое, он сам не хотел таким быть. Маркс, правда, далеко. В городе его имени будущий Президент курировал центр культуры – спецслужбы тоже входят в символический универсум. Ленин и Сталин были невыносимо свои. Невыносимо… одного вынесли. Надо бы похоронить другого, тем более сам завещал.
Да коммунисты взвоют. А что им почти бессильным останется?
Вот случайные мысли настигали из прошлого дня – только утренние минуты до первого доклада были его собственными. И Домовой из сна – шлёп-шлёп через порог, через любой торжок. Приходил житейски – дохни своим теплым домашним?
Упреждающее существо, на кого теплым – радуется, живет. А на кого ледяным – притихает, омертвевает. От рожденья не было плоскостопия, а теперь появляется – долго не прошагать.
Что будет, когда состарюсь?
Домовой под крышу – под самые яркие в мире кремлевские звезды, а мне куда? В деревне жизнь от земли до неба, в городе – от подвала до чердака. Да ведь известно, что Господь райского сада божество сельское.
А в Кремле-столице жизнь от беспокойного сна до звезды.
Зачем пришел? – Домового успел спросить. И тот дохнул – не разобрать с одного раза: горячим – к добру или ледяным – к худу.
7. Клинамен, или Дорога без верст
Я будто бы все о нем знаю.
Даже то, чего он не знает сам о себе и чего, может, на самом деле нет. И тут действует контингентность – любой мир в философии Эпикура результат сцепления отклонившихся от своей орбиты атомов и надо все время быть начеку. А Розанов, ради которого меня позвали в разговор, даже Апокалипсис призвал в свои дни. И поэзия, как известно со времен Стагирита, выше истории. Если обо мне, Советнике, легко
Его интересуют человеки, что вокруг, органика заводная.
Неужели есть тайны?
Биолог Данилевский интересовался уловом рыб в Российской империи, боролся с филоксерой, исследовал влияние пароходства на рыболовство на реке Куре, а главная книжка вышла про Россию и Европу. Нет единой нитки в развитии человечества, каждая жизнь разовьется по-своему. И самое главное – красота, единственная сторона, по которой материя имеет цену и значение для духа, только для духа красота единственная потребность.
И удовлетворить такую потребность может только материя.
Кукурузник брежневского времени летал в самые отдаленные места империи по два раза в день: «Как хорошо я при Брежневе жил… Откуда взялся этот Ельцин?». Садился на краю аэродрома зеленый самолетик – вырастал вблизи, вздымал местную пыль силой губернской. И перед взлетом подрулят летуны к краю бахчи, понесут в кабину арбузы, – ревет двигатель, потоком сорвал с головы польщенного сторожа – летчики руку жмут.
А на краю взлетного поля высокий какого-то могучего возраста человек ждет посадки. Достал из чехла две плетенки на тонких ручках – никто таких тут не видел. Серую пыль сейчас выбьет из самолетной перкали или стегнет на веревке кружевца подсохшей сорочки супруги начальника аэродрома? – раздул ветер, взлетит выше белых колен. И мне одну плетенку подал.
Подкинул в воздух белую птичку, подхватил сеткой.
Словцо новое в наших местах… бадминтон.
Вслед само по-местному сразу рифмуется: гадментон. И так легко-сильно я бил в ответ с левой, что свистел воздух, рассеченный ракеткой. Ни разу волан не полетел точно к сопернику – метался в горячем воздухе, как вспугнутый слёток.
И он перестал со мной играть.
А самолет уж подруливал к дому, где продавали билеты, – пара прищепок вцепилась в плечики – задрано нежно-розовое комбине жены начальника аэропорта. И летчик пакеты серо-зеленые из кабины вынес.
Я не взял – уж вижу себя чужим взглядом, будто свидетель. Отец служил в парашютно-десантных войсках, на учениях в Борисполе под Киевом видел Хрущева. И здания буквами и цифрой были так выстроены, чтоб видно сверху бомбить.
ТБ-3.
Полк тяжелых бомбардировщиков перестанет существовать в одном-единственном июньском рассвете.
Нет ничего страшнее измены.
А я туда, где ничего, думал, не предается. В потоке любовного бесстрашного обаяния – не тупое удержание или прием на удушение. Сила прихлынувшей ясной правильности – еще не знал слова праведность, хотя думал, что где-то в святом возвышенном месте особые существа могут обитать. А тут было все так просто, что праведникам нечего делать. Просто живут, уходят на службу – вертаются, пашут, боронуют, оставляют земли под паром, будто с ней заодно, в праздник поют, бывает, дерутся… потом примиряются – праведники тут совсем не нужны. А Президент в церковные праздники посещает старые храмы – их румянят к приезду, простые люди стоят рядом, чудесные девичьи лица – только в храмах такие.