Страж и Советник. Роман-свидетель

Грякалов Алексей Алексеевич

Кто такой? – иногда в ночи так себя спрашивал об этом давящем существе.

Но днем вопрос отпадал сам собой: нечистой силы не существует. И оставалось только смутное переживание.

Впору было думать про какое-то безначальное первоначало из университетского учебника – перводвижение, первоцветок, первоприём… перворазведка и самая первая контрразведка. Выросший на асфальте, Президент не имел перед глазами природной тайны, где могло бы показывать себя чудо. И все-таки открывалось чудесное, словно бы неведомая за что награда. Но виденье всегда кончалось, дыханье выравнивалось. И надо было зажечь свет, если ночь, или просыпаться, если настало утро. Но еще ясней представала какая-то мировая сеть без конца и без краев. И надо было представить

тех, кто забрасывает, кто стоит у лебедки и следит, чтоб не лопнули троса. А потом люди в мокрых робах рядами – сортируют, укладывают, потрошат! И этих работяг вблизи представить – это народ… простой народ.

Уподоблял себя тому, кто видит все.

Только такое уподобление и мог претерпевать, не мог об этом ни с кем говорить. И хоть подражание, как он знал со слов Конфуция, самый легкий и самый неустойчивый опыт, готов был вложиться в слова, которые все более ясно ощущал. Он словно бы подражал тому, с кем нельзя было сравниться, и кто был совершенным образцом в подражании.

Это тайный образ, недостижимый, с кем нельзя вступать в соперничество.

Но поверх этого тайного явно безличные потоки переплетались – Президент иногда начинал думать, что справедливость для всех недостижима. Народ соединяет всех со всеми, но народ… простой народ? Он будто бы всегда был как-то отвергаем, все со всеми сливались только в те дни, когда шла война.

Да теперь, наверное, не будет и этого.

Президент даже попросил найти Лингвиста, который бы дал ориентировку: popolo, people, pueblo – итальянские, французские, испанские слова содержали в себе смысл массы граждан как единого политического тела – родство превыше всего. Но в этих же словах и производных от них присутствие низшего класса, обычного люда, тех, кому надо по мере возможностей сострадать. Эти последние будто бы исключены – брошены в голую жизнь, где всегда будут несчастья и неудачи.

Амфиболия… смешение понятий.

Лингвист доложил про неизбежную двусмысленность слова народ как-то казенно.

Разделен на уровне переживания. С одной стороны, сплоченное политическое тело, а с другой – исключенные, осознающие свою отрешенность. Это биополитика, говорил Лингвист – он не понравился Президенту. И только после слов о том, что в русском языке над всеми формами преобладает глагол, Президент взглянул на него с интересом. И тогда после разговора сказал Лингвисту, что язык не все схватывает – есть то, что преодолевает язык.

Конечно… конечно! Лингвист засуетился, – язык наше убежище, скрываемся от реальности в языке. Но двусмысленность остается! А Президент из своей прежней службы знал, что как раз двусмысленность чревата перевербовкой. И надо бы двойственность устранить – соединить всех, чтоб чувствовали себя близкими.

Чтоб не было изгнанных.

И дело совсем не в языке – язык лишь провокация и убежище.

Надо включить, Президент понимал, родство памяти, язык, территорию и кровь. Пусть верят в разных богов, но, главное, чтоб верили. Ведь тех, кто без веры, легче всего увлечь, они не верят ни в какое родство, легче всего соблазнить молодых. Они будут сражаться не только за свою заброшенность, но против самой заброшенности, их борьба никогда не кончится, бедная голая жизнь всегда остается. И раз у них никогда не будет победы, они не перестанут воевать. И от раза к разу народ будет нести в себе раскол, с обеих стороны полягут несчастные герои. Война сплачивает народ больше, чем любые другие усилия. И когда много бедных, беспрестанная гражданская война – призрак коммунизма никогда не умрет, побрел из Европы в Азию и в Африку, а теперь снова домой.

В идею коммунизма Президент уже не верил.

Слово народ означало

массу граждан как единое тело, но еще больше означает тех, кто был во всем ниже богатых и избранных. Обычному люду нужно сострадать, первый главный народ противопоставлялся всем остальным. И Президент в странном недоверии-вере когда-то в заявлении написал, что хочет приблизить светлое будущее, тогда думал, что коммунизм – лишь хорошо действующий механизм или аппарат. Но сегодня многим уже казалось, что если бы заслуживающего жалости и сострадания народа вовсе не существовало, было бы лучше жить. Словно бы надо было как-то избавиться от страждущего народа – избавиться от нищеты, от диких инстинктов, которые всегда там, где голая бедная жизнь. Народ как-то неудобно присутствовал, нищета и исключенность представали как скандал в самом нестерпимом смысле – совсем не совпадали с тем, о чем говорил Президент.

Богатые создали голую жизнь бедных, но уже почти не могли их выносить.

Народ становилось синонимом несчастья и неудачи.

Так никто вслух не говорил, да и кто будет слушать не верящего Лингвиста? Находит изъяны и противоречия там, где их может не быть. Но крестьяне уже почти не нужны на курских и воронежских черноземах, захваченная богатыми москвичами земля обихожена наемным людом более успешным, чем местный народ. И высшие, которые окружали Президента, никогда бы не согласились уравнять себя с простыми людьми и признать равенство. Президенту надо показывать, что сострадает народу, который представал как исключенный класс – садился в кабину боевого самолета, чтоб ближе к летчикам, выходил на подводной лодке в плаванье, чтоб ближе к морякам, летал в места боевых действий, так Президент словно бы заговаривал голую жизнь.

Это то, чему надо было служить, но одновременно и то, чем можно было как-то странно пренебрегать.

Это стало будто бы само собой разумеющимся.

– Деньги у всех есть? – Спрашивал в анекдоте Президент у своих приближенных.

– У всех!

– А у детей есть?

– И у детей есть!

– А собственность за границей?

– Есть, есть.

– Теперь надо бы… о людях подумать!

– Да душ бы по двести не помешало!

И когда Президенту анекдот рассказали – по старой привычке он интересовался повседневной ментальностью, даже не улыбнулся.

Так и есть.

Ведь совсем немного просят помещички средней руки.

Простым надо помогать, чтоб выжили. Не вырвутся… в потоке безвременного времени, ежевечернего новостного наката, оглушены новостями, где-то горят, тонут, спасают, но об этом почти уже не страшно узнать. А когда близко накатит волна или пожар, тогда уже некогда думать. В этом улове вселенской сети – Президент с самого начала службы знал – всегда есть недовольные силой. Они мгновенно могут собраться… их мгновенно можно собрать. Они мгновенно вырастут – соберутся, соединят усилия на своих бедных местах обитания.

– Биополитика и биовласть! – Не унимался Лингвист.

Президент ему даже не кивнул.

Не столько подавляет, сколько побуждает и провоцирует – Лингвист похож на говорящего болванчика. Наверно, в шизофренической головушке просто не было закоулка для человечески неизбывного сомнения.

Институции не генерируют власть, а отражает и превращают. От субъекта не требуется выверенное рациональное решение, должен положиться на то, что общество в основном устроено разумно. Народ скаже, як завьяже! – вдруг на мове высказался Лингвист. Народ живет-переживает… перемогается. Ему трудно ухватить все собственным разумом. Ему надо выжить. Не только нет нужды сознательно планировать поведение для удовлетворения потребностей, но нет сознания самих этих потребностей.