Страж и Советник. Роман-свидетель
Шрифт:
Все невские люди налегке навстречу, ручка чемодана режет ладонь.
Остановился посредине моста – прыгнуть сверху на белый тент, выбрав упреждение. И когда через много лет автобус, где советники в свите и я с ними, будет пересекать Дворцовый мост, вспомнил, как хотел прыгнуть. Но собственной мелькнувшей мыслью кортеж не остановить – несется по осевой. Сказать Президенту при следующей встрече, что хотел прыгнуть?
И он хотел сделать такое?
Откликнется на признание или надоест речевой поток?
Почувствует, что слова о прыжке
И чтоб спастись, надо подумать о себе – он.
Я думаю… – с чего он взял, что вообще умеет думать? Философ, который начинает с я, потенциальный самоубийца, так говорил видевший чертей по пути в Каир Владимир Соловьев – сидели голубки чернопузые на борту судна.
Это чужой он спрашивает и меня называет – ты.
И какое ему дело до Президента?
Кто его любит, кого он любит, что может сказать на исповеди?
С кем спит? И что делает, чтоб жизнь могла продолжаться?
Что снится после настоя шуиманджу?
Навстречу всем стяженным местоимениям – я, ты, он – несется микроавтобус с макросоветниками, как раз заговорили о пенсиях после выслуги. А мне – ему во мне – беспокоиться нечего. Такой пенсии, как у меня, не будет ни у кого из бывших выпускников философского факультета. Может, только один мелькающий на экранах либерал удостоится отличий, да и то потому, что в последние года стал советником Жириновского.
Денег на жизнь пока хватает.
И когда пешком шел через мост – не знал еще, что проезд в троллейбусе стоил четыре копейки, в автобусе – пять. А красный трамвай – три копейки. В городе Ленина верили, что каждый честно положит сам. Звякнул пуговицей железной по кассе – оторвал билет. Лисовин из провала меж взлобками подскулил сразу по-свойски. Не подползешь незаметно, чтоб воды полакать, – сил не будет курицу цапнуть, лисята сдохнут, ползи, стукни пуговкой по прорези в пластмассовой щели кассы, пусть ползут внутрь чужие монетки, а своя тихо в кармане.
Спасатель склонился над родником – с верхотуры Дворцового моста легко замечать все остальное внизу.
Его не знает никто и он никого.
А лисовин на брюхе ползет, нос до крови колючкой терна уколот, капли красные на ноздрях. Лисята поскуливают, друг друга зубами за жалкие хвосты. Лисица белую кость грызет, больше нечего. И молоко, что брызнуло из груди женщины в поезде, как молочай на морде у последнего коня расстрелянной сорок лет назад восставшей донской полусотни Казанской станицы.
Тут ничего этого нет.
И после месяца на уборке турнепса ничего не прибавилось. Только финское заброшенное кладбище чужими могилами тронуло взгляд, да
Где сила?
Да ты же вступил в другое время – будущее теперь почти настоящее. Будущего меньше, чем раньше. Вокруг совсем по-другому плещет водой озеро, совсем другие оказались могилы, девушки в лес готовы идти, кажутся доступны, но неприступны. Тут у женской силы совсем непривычный фасон. А свои далеко на берегу среди лесочка с незагорелыми выше локтей руками, белыми коленями, белыми животами. Сбросили сейчас синий одинаковый трикотаж, коричневые чулки свернулись возле юбок, резинки скукожились, развернулись подвязки, – все разом в теплую воду. Когда голые в новолуние опахивали хутор, в плуг впрягали молодых девок – прогоняли коровью смерть, нагие буйствовали вокруг бороздки.
Навстречу не попадись незнакомец – разом оторвут яйца.
И в полдневном купанье будто бы вспомнили свою женскую природу. Русалки с картины, выныривают плечами. Все разные, все одинаковые! Ничего не прикрывают, никто не видит. А уж на берег из воды по-разному:
прикроются полнотелые, чтоб не сглазили, а худые, чтоб не посмеялись.
И я сразу в сторону, чтоб из-за кустов поглядеть.
Лисовином голодным подкрался к зазевавшейся курочке – схватил крайнее платьице синее в белый горошек. А голубые трусы с бубновым клином кинул в колючий куст. Какой-то охотой подманивал – теперь та, чье платье украдено, залучена в силки. Отполз от места, где на песке остались только туфельки рыжие. Натянул на себя платьице – как раз по тощей фигуре.
Платочек повязал низко на лоб. Зеркальце в кармане платьишка круглое – поглядел на себя, совсем девичья до черноты загоревшая рожица, только жесткие губы и шрам над левой бровью. И к водоносу, чтоб напугать, чуть в стороне от женщин паренек голый купался отдельно. Светил белой спинкой за кустами красного ивняка.
Сейчас прямо к нему в девчачьем наряде, чтоб обомлел от стыда.
И вышел, рукавчиком прикрывал рот.
А водонос стоял лицом к солнцу. Руки длинные – вытянулись от того, что целый день с ведром в руках, тонкие руки, совсем без мускулов. Тихо подошел к нему гавкнуть из-за куста, чтоб испугать.
И водонос повернулся.
Кружочки грудей и черный мысок внизу живота, коленца круглые – она увидела свое платьице на моей черноногой фигуре.
Медленно опустилась на белый песок. И смотрел на нее сверху – она вся будто бы собралась в одно маленькое объятье, обнимала себя – испуганный присевший зверок.
Стала ладонями стряхивать со ступней горячий песок.
– Иди, иди! – Снизу сказала, не глядя, будто совсем не мне.
– Куда?
– Одеться мне… платье отдай!
Девичий голос никогда не был так близок.